In lieu of an abstract, here is a brief excerpt of the content:

  • Русский ориентализм и литературоведение:границы и возможности
  • Алексей Вдовин (bio)
Katya Hokanson , Writing at Russia's Border (Toronto, Buffalo, London: University of Toronto Press, 2008). 301 pp. Bibliography, Index. ISBN: 978-0-8020-9306-6.

Книга Кати Хокансон о кавказской и ориентальной теме в русской литературе от Пушкина до Толстого хотя и вышла четыре года назад, но удостоилась лишь двух скорее скупых, чем обстоятельных рецензий. 1 Между тем проблематика и методология, представленные в монографии, до сих пор остаются на повестке дня: кажется, сейчас мы наблюдаем новый всплеск интереса и более изощренные подходы к "русскому Востоку", особенно в его дискурсивном измерении. 2 А раз так, то литература и окололитературная публицистика и ее недоисследованная роль в генерировании влиятельной мифологии, образности и сюжетики опять выдвигается на передний план.

В своих методологических установках Хокансон, подчиняясь тенденциям 2000-х, дистанцируется от деконструкции цивилизаторской миссии империи, характерной для работ 1980−1990-х гг. (в первую очередь, в книге Сьюзан Лейтон 3 ), и следует за новаторским исследованием Марка Бассина "Imperial Visions", который одним из первых попытался реконструировать и историзировать русский цивилизаторский миф, показывая его значимость для становления национальной идеологии и самоидентификации (С. 14). 4 Собственно, эту проблему и решает Хокансон, но на сугубо литературном материале.

В центре внимания автора - соотношение языка, тематики, сюжетики литературного творчества и идеологии как дискурсивных явлений. Хокансон не проблематизирует [End Page 420] эту связь, а лишь ставит своей целью описать, как Кавказ "осваивался" русской литературой и как это "литературное покорение" стало важнейшим фактором национального культурного строительства. Ключевой тезис книги заключается в том, что в русской литературе 1820−1850-х гг., в эпоху ее эмансипации от европейского влияния и национального "взросления", "русская идентичность" конструировалась с помощью тем и сюжетов, описывающих географически периферийные (южные и восточные), провинциальные окраины (C. 13, 17, 224, 226). Конструирование воображаемой имперской географии в литературе рассматривается как неотъемлемая часть и имперской экспансии, и растущего национализма, и интенсивно развивающегося ориенталистского дискурса. Подробно прослеживая художественную реализацию кавказской темы у А. Пушкина, А. Бестужева-Марлинского, М. Лермонтова и Л. Толстого, Хокансон предлагает ряд сюжетов, претендующих на последовательное и глубокое освещение этой проблемы. Однако отметим сразу, что автор не учитывает ее компаративного аспекта. Достаточно вспомнить, что в американской и большинстве европейских литератур фронтир и пограничные зоны также обладали повышенным сюжетогенным потенциалом и порождали многочисленные тексты, оказавшие мощное воздействие на формирование национального самосознания (Ф. Купер, Шатобриан, П. Мериме и др.). Возникает вопрос, в чем отличие или общность русской литературы на этом фоне? Где пролегает граница между литературной модой, трансконтинентальным романтическим мировосприятием и специфическим опытом и реалиями Российской империи, отраженными в литературе? Этими и другими фундаментальными вопросами Хокансон, к сожалению, даже не задается (литературные параллели с Байроном не в счет), хотя литература об этом имеется обширная.

Как отмечает в своей рецензии С. Лейтон, монография Хокансон адресована в первую очередь пушкинистам. С этим трудно согласиться, однако, поскольку добрая половина книги посвящена Пушкину, мы более подробно остановимся именно на этих главах. В первой, посвященной пушкинской поэме "Кавказский пленник", Хокансон доказывает, что, отталкиваясь от текстов Карамзина, Жуковского и Воейкова, Пушкин "утвердил кавказский фронтир как главное пространство национальной литературы" (C. 24). Текст поэмы рассматривается не только как манифестация [End Page 421] этой темы, но и в контексте споров о народности и романтизме в начале 1820-х гг., когда критика считала романтическое расширение тематики за счет окраин, местного колорита и фольклора разных народностей необходимым условием для полноценного развития национальной словесности. "Кавказский пленник" парадоксальным образом был признан критикой истинно романтическим и народным произведением. Главная проблема, однако, состоит в том, что симпатия Пушкина к вольнолюбивому кавказскому народу и к свободе вообще сочетается с проимперским эпилогом, в котором повествователь в одической форме воспевает победы русских войск на Кавказе и призывает покорить и усмирить горцев (С. 30). Хокансон подчеркивает, что это противоречие становится особенно очевидным на фоне грекофильских поэм Байрона, где автор конечно же на стороне восставших греков (C. 50). Однако собственного оригинального объяснения этому противоречию Хокансон не предлагает, пересказывая сложившиеся в пушкинистике толкования: причина, заставившая Пушкина так поступить, - в жанровой необходимости, в скрытой пародийности или, напротив, в тонком убеждении властей в своей благонадежности (C. 71). В такой ситуации автор почему-то игнорирует единственное убедительное объяснение, предложенное О. Проскуриным в комментарии к поэмам Пушкина и разрешающее неувязки предшествующих интерпретаций (2007). Комментатор считает, что, во-первых, Пушкин и многие декабристы совершенно искренне разделяли "европеистские" для того времени представления о цивилизаторской миссии России на Кавказе, поэтому эпилог и не несет никакой двусмысленности. Во-вторых, актуальный контекст эпилога - "всплеск конфессионального и этнического геноцида" греков в Турецкой империи летом 1821 г. - позволяет предположить, что, призывая к оружию, Пушкин "обосновывал необходимость скорейшей войны с Востоком", который метонимически выражен Кавказом. 5

Большую часть разбора поэмы Хокансон посвящает выявлению скрытых и явных заимствований Пушкина из поэм Байрона (что само по себе общее место в пушкинистике). Некоторые прочтения Хокансон остроумны, однако она принципиально не хочет учитывать тот доказанный в [End Page 422] современной пушкинистике факт, что Пушкин начал читать поэмы Байрона лишь на заключительной стадии работы над поэмой и, несомненно, читал его во французском прозаическом переводе А. Пишо. 6

Не менее упрямо текст поэмы и особенно ее черновики сопротивляются утверждению Хокансон, будто пленник учит черкешенку русскому языку (все ровно наоборот7), в чем автор видит очередное проявление геополитического и гендерного превосходства русских (C. 64).

Во второй главе исследовательница разбирает функционирование имперского и ориентального дискурса в двух других пушкинских "пограничных" поэмах - "Бахчисарайском фонтане" и "Цыганах". Автор пытается объяснить редуцирование имперской темы в "Бахчисарайском фонтане" тем, что она уведена в подтекст: описанное в основном повествовании былое величие Гиреев, совершавших жестокие набеги на Польшу и Россию, контрастирует с картиной упадка и запустения ханского дворца, куда приезжает повествователь в финале поэмы. Причина тому - покорение ханства Российской империей. По мнению автора, любовная коллизия поэмы также должна быть прочитана "политически". В противопоставлении двух наложниц Гирея - "чистой" "западной" полячки Марии и восточной, страстной (демонической) грузинки Заремы - почему-то предлагается увидеть напряжение между "русскими как европейцами и русскими как наследниками татар" (C. 81). Это становится возможным, если с большой натяжкой предположить, что поляки уподоблены русским, а оба народа - жертвы татар. Дальше, однако, Хокансон утверждает, что, завоевав Бахчисарай, русские оказались наследниками крымских ханов. Обе эти параллели, необходимые исследователю для эффектной концепции, плохо соотносятся с текстом самой поэмы.

В отличие от "Пленника", утверждает исследовательница, имперский нарратив реализуется в сюжете "Бахчисарайского фонтана" не через милитаристское, а через сексуальное покорение (C. 91). Однако его агентом выступает хан Гирей, держащий гарем, а вовсе не Российская империя, как бы автору ни хотелось видеть в ней наследников татар.

Хокансон считает, что повествователь, элегически рассуждая в финале об упадке Бахчисарая, утверждает тем самым свою поэтическую власть над империей воображения и становится ее "суррогатным завоевателем" (C. 98), [End Page 423] поскольку покорив Крым, Россия стала наследницей не только их территории, но и великой поэзии Саади (C. 103), отрывок из поэмы которого "Бустан" Пушкин сделал эпиграфом к своему произведению. Эта смысловая конструкция держится на длинной цепочке произвольных допущений. Персидского поэта Саади Хокансон связывает с Бахчисараем только потому, что он исповедовал ислам, в основе языка его поэм (фарси) лежало арабское письмо, а Персия близко расположена к Крыму (C. 103). На самом деле поэма "Бустан" не была знакома Пушкину (ее переводов на европейские языки тогда не существовало), 8 взявшему строки Саади из "Лаллы Рук" Т. Мура, поэтому поэт не мог вкладывать в эпиграф те проекции, о которых пишет Хокансон.

Таким образом, поэтическое освоение темы Бахчисарая Хокансон объявляет актом, имеющим колониальную природу. Сам факт поэтического письма о Крыме якобы указывает на факт его реальной колонизации. Такое открыто метафорическое толкование чревато игнорированием как конвенциональности поэтического языка, так и дистанции между интенциями автора и поэтической конструкцией. Если следовать логике исследователя, то факт появления в художественном тексте, например, той или иной территории или сословия автоматически означает их "колонизацию". Пока речь идет о поэтической, литературной колонизации как метафоре, то в этом есть познавательный потенциал. Но не упрощаем ли мы проблему, если рассматриваем поэтическое словоупотребление и поэтическое воображение как перформатив, акт, имеющий безусловное отношение к реальности?

В третьей главе, завершающей разговор о Пушкине, дается прочтение "Евгения Онегина", "Путешествия Онегина" и "Путешествия в Арзрум" как текстов, где географическая периферия империи уподобляется политическому и литературному центру, в котором находится сам Пушкинпоэт. Его сложные отношения с центром/властью тематизируются и приобретают статус металитературной игры. Разбор романа в стихах скорее сводит воедино все существующие интерпретации южных и кавказских тем и мотивов (особенно в "Путешествии Онегина"), нежели предлагает принципиально новое прочтение текстов. Так, Хокансон пишет о том, что характер Онегина и образ поэта-автора конструируется в романе и в "Путешествии Онегина" за счет постоянного соотнесения [End Page 424] с периферией (Одесса, Кавказ) и русской провинцией, а также с помощью проекции статуса Пушкина на отношения Горация и Овидия с римскими императорами. Особенно это важно для "Путешествия Онегина", где результатом контакта героя с пограничными провинциями становится его возможное перерождение и политическое "взросление" (проблема декабризма и т.д.).

Гораздо более удался автору разбор "пограничной" проблематики в "Путешествии в Арзрум". Поверх уже существующих в пушкинистике интерпретаций сложной нарративной и пародийной природы этого текста, подрывающего традицию сентиментального путешествия, Хокансон надстраивает интересный разбор тонкой игры Пушкина с "идентичностями". Пушкин строит повествование, используя точки зрения лагерного военного, доктора, "невидимки" (в турецких банях), любовника, гаремного инспектора, исследователя Востока и др. И все это для того, чтобы в финале так и не вырваться за границу России, которая передвинулась в результате боев, и вернуться к своей главной в метрополии роли - поэта (C. 169).

Пушкинские главы книги Хокансон напоминают о необходимости историчной и ненасильственной для текста реконструкции не только поэтического содержания, но и его соотнесения с мировоззрением автора, его политическими и эстетическими убеждениями. Если же исследователь ставит задачу выяснить, как сам поэтический образ пушкинского Кавказа/Крыма оказал влияние на формирование определенного образа русского Востока, то это потребует дополнительных разысканий.

В отличие от поэзии (и тем более пушкинской), которая сопротивляется заключению в узкие рамки ориенталистики, проза, и в особенности о войне с горцами, дает возможность более органичного применения такого инструментария, что автор и демонстрирует в четвертой и пятой главах, посвященных А. Бестужеву-Марлинскому, М. Лермонтову и Л. Толстому.

В четвертой главе автор анализирует литературный тип офицера, профессия которого заключается в усмирении Кавказа и ассимиляции горцев, на примере полковника Верховского из "Аммалат-бека" Марлинского (1832) и штабс-капитана Максима Максимыча из "Героя нашего времени" (1840). Хотя идеология обоих текстов на первый взгляд основана на "цивилизаторском мифе", Хокансон показывает, что кавказская реальность, изображаемая Марлинским и Лермонтовым, [End Page 425] гораздо сложнее. И Верховский и Максим Максимыч являются своего рода "гуманными посредниками" между враждующими сторонами, хорошо знают обе культуры и пытаются смягчить имперскую экспансию, хотя и в разной мере. Верховский, одержимый идеей приобщения диких горцев к европейской культуре и видящий свой идеал в Петре Великом, пытается образовать спасенного им Аммалат-бека, покорившего полковника своей отвагой и красотой, однако гибнет от его пули. Эта смерть на сюжетном уровне ставит под сомнение возможность мирной ассимиляции и европеизации диких горцев, всегда готовых предать "русских друзей". Максим Максимыч, "русский кавказец", более пассивен и выступает, как полагает Хокансон, скорее в роли вуайера, восхищающегося Печориным и выполняющего роль "няньки" для украденной им Бэлы.

Таким образом, автору удается показать, что, хотя "Герой нашего времени" и рассматривается как преодоление экзальтированного стиля романтика Марлинского, Лермонтов использует сходную идейно-сюжетную структуру, но монтирует ее совершенно иначе - с помощью стереоскопии точек зрения.

К сожалению, в четвертой главе автор не выходит за пределы двух текстов Лермонтова и Марлинского, хотя разнообразие и богатство кавказской темы в их творчестве позволяет говорить о более глобальном, историософском видении двумя писателями места России между Европой и Азией (ср. работы Ю. М. Лотмана о Лермонтове) 9 и помещает повести в самый центр дискуссий 1830-х гг. о европеизме, азиатскости и народности.

В пятой главе Хокансон пытается по-новому прочитать "Казаков" Л. Толстого, предлагая считать их главной темой "множественные конфликты идентичности" (C. 226), которые переживает Оленин, аристократ, отправивший себя в ссылку на Кавказ, чтобы вырваться из порочного столичного мира. Казаки, в замкнутом мире которых он очутился, одновременно репрезентируют, с одной стороны, русскость (говорят по-русски, православные) и простонародность, так восхищавшую Толстого, а с другой - инаковость и естественность благородных дикарей, ставших излюбленной темой Руссо и его русского адепта. Хотя в подобной интерпретации, по сути, Хокансон лишь резюмирует многочисленные работы [End Page 426] о "Казаках" (см., например, ту же книгу Лейтон), в контексте замысла книги глава оказывается удачной финальной точкой в рассмотрении механизмов национальной идентификации в том виде, как они конструируются в русской литературе. Более того, автор удачно соединяет анализ идеологии Толстого с разбором нарративной техники "Казаков", показывая, как наивный взгляд Оленина, ищущего новую идентичность между простолюдинами на границе империи, постоянно нейтрализуется и остраняется точкой зрения повествователя и других героев. В результате нарратив приобретает идеологическую многослойность и неоднозначность.

В целом книга Хокансон побуждает вновь поднять старые, но до сих пор обсуждаемые вопросы. Насколько далеко мы можем заходить в интерпретации колониального дискурса? Если считать, например, что любое изображение покоренных народов в литературе по умолчанию есть проявление властного дискурса экспансии, независимо от авторской воли и концепции, а любое наличие "культурной дистанции" между акторами исторического процесса имеет колониальную природу, то, по справедливому мнению Н. Найта, понятийный аппарат ориенталистики рискует утратить свой познавательную ценность. 10 Тогда мы можем вчитывать в тексты Пушкина все, что угодно.

Имея в распоряжении исторически фундированные и методологически тонкие работы о русском ориентализме и национализме последних лет, гораздо продуктивнее обратиться к более вдумчивому изучению сложного взаимодействия между различными дискурсами, поэтическим языком литературы, идеологией и политикой. После книги Сьюзан Лейтон, основанной на обширном материале разной дискурсивной природы, мы до сих пор не имеем убедительного и строгого исследования о том, как в русской литературе XIX века конструировался образ "другого", как она поэтически осваивала окраины и разные этнические группы и, наконец, как и какими средствами на их фоне формировался конструкт "русскости". В этом контекстуальном исследовании никак не должны быть забыты интенции авторов, их поэтика, идеологическое, политическое воображение, нарративные техники и эстетические режимы той эпохи. [End Page 427]

Алексей Вдовин

Алексей Вдовин, Ph.D., доцент, факультет филологии, Национальный исследовательский университет - Высшая школа экономики, Москва, Россия. Alexey.vdovin1985@gmail.com

Footnotes

1. Susan Layton. Review of: Katy Hokanson. Writing at Russia's Border // Slavic Review. 2009. Vol. 68, Pp. 980-981; Bruce Grant. Review of: Katy Hokanson. Writing at Russia's Border // Russian Review. 2009. Vol. 68. Pp. 515-516. В обеих рецензиях преобладает критика, обе нацелены в меньшей степени на литературную составляющую проблемы.

2. Willard Sunderland. What Is Asia to Us? Scholarship on the Tsarist "East" since the 1990s // Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History. 2011. Vol. 12. Pp. 817-833.

3. Susan Layton. Russian Literature and Empire: Conquest of the Caucasus from Pushkin to Tolstoy. Cambridge, 1994. Книга Лейтон, однако, гораздо богаче содержательно и методологически, нежели представлено у Хокансон.

4. Недавние работы В. Тольц лишь укрепили и развили эту концепцию. См.: Vera Tolz. "Russia's Own Orient": The Politics of Identity and Oriental Studies in the Late Imperial and Early Soviet Periods. Oxford, 2011.

5. О. А. Проскурин. "Кавказский пленник". Комментарии // А. С. Пушкин. Сочинения. Комментированное издание / Под. ред. Дэвида М. Бетеа. Вып. 1. Поэмы и повести. Ч. 1. Москва, 2007. С. 241-242.

6. Там же. С. 190-192.

7. Там же. С. 214.

8. Там же. С. 308.

9. Ср. хотя бы статью Ю. Лотмана: Ю. М. Лотман. Проблема Востока и Запада в творчестве позднего Лермонтова // Ю. М. Лотман.Избранные статьи. Т. 3. Таллинн, 1993. C. 9-23.

10. Nathaniel Knight. Was Russia its Own Orient? Reflections on the Contributions of Etkind and Schimmelpenninck to the Debate of Orientalism // Ab Imperio. 2002. No. 1. Pp. 305-307.

...

pdf

Share