In lieu of an abstract, here is a brief excerpt of the content:

Reviewed by:
  • The Visual Dominant in Eighteenth-Century Russia
  • Андрей Лазарев (bio)
Marcus C. Levitt , The Visual Dominant in Eighteenth-Century Russia (DeKalb: Nothern Illinois University Press, 2011). 374 pp., ills. Index. ISBN: 978-0875804422.

Маркус Левитт - профессор университета Южной Калифорнии в Лос-Анжелесе, ведущий специалист по русской словесности XVIII-начала XIX вв. Русскоязычному читателю этот автор известен по многочисленным статьям в таких изданиях, как "XVIII век", "Философский век", "Славянский альманах", а также как автор и редактор антологий (например, "Эрос и порнография в русской культуре" 1 ). По-русски вышла и его книга "Литература и политика: пушкинский праздник 1880 года". 2

Рецензируемая монография - автор настаивает на таком определении - является одновременно и ожидаемой и неожиданной. Дело в том, что она представляет собой результат развития второй части ("Визуальность и православие в российской культуре XVIII века") предыдущей книги Левитта − сборника статей "Российская литература раннего нового [End Page 434] времени". 3 Увы, кажется, что переработка статей в монографию не пошла на пользу исследовательскому проекту, и именно этот результат может оцениваться как неожиданный.

В монографии 362 страницы, 8 иллюстраций, почти 70 страниц примечаний и алфавитный указатель. Она состоит из 8 глав, предисловия и заключения. В предисловии, названном "Археология зрения", представлены основные термины, концептуальные опоры авторского анализа и главные задачи исследования. Объектом исследования, как следует из названия, является "визуальная доминанта" - термин, почерпнутый у И. А. Есаулова. 4 Однако от заимствования концепции Есаулова, противопоставившего православную соборную и "иконичную" визуальную доминанту западному "иллюзионизму", Левитт отказывается. Тем не менее некоторое сходство подходов сохраняется, ведь и Левитт говорит о континуитете с допетровской историей и о роли особого православного Просвещения в визуальной доминанте. Кажется, что другой термин, заимствованный уже у Мартина Джея, − ocularcentrism 5 − лучше выражает суть работы. XVIII в. на Западе Джей считает особенно окулароцентричным, а Левитт распространяет это и на Россию.

В первой главе "Пролегомены. Придание России видимости" ("Making Russia Visible") делается попытка вписать главный объект - "визуальную доминанту" - в исторический контекст. Заглавие связано с представлениями о выходе России при Петре I из "небытия в бытие", на "вселенскую арену" и т.п. Здесь Левитт разворачивает идею, которую он разрабатывает как минимум с 1993 г. 6 − идею особого православного Просвещения. В качестве его источников указывается традиция исихастов, историография императорского Рима, "умеренно рациональная теология" Василия Великого, [End Page 435] Григория Назианзина и Иоанна Дамаскина, идеи стоиков и собственно западного Просвещения. Кроме того, здесь же в качестве структурообразующей приводится концепция Жака Лакана о "зеркальной стадии" развития человека и человечества: именно ее, по мнению автора, и проходила Россия в XVIII в.

Во второй и третьей главах ("Момент муз: оды Ломоносова" и "Боговидение: православное видение и оды") триумфальные оды (в основном Ломоносова, но также Хераскова и Тредьяковского) представлены, с одной стороны, как реализация стремления России к визуальности и самопредставлению, т.е. как проявление той самой "зеркальной стадии", а с другой - как взгляд, укорененный в православном Просвещении, своего рода одна из трех стадий духовного восхождения, по Григорию Паламе. Во второй главе чрезвычайно много цитат, искусно подобранных для иллюстрирования тезисов автора. Особенно поражают выписанные в столбик призывы: "воззри", "смотри", "окрест очи возведи". Третья глава менее убедительна, и сам Левитт признает, что доказать связь между Ломоносовым и учением о боговидении и "нетварном свете" очень трудно, в первую очередь потому, что в одах смешано много элементов - барочных, классических, а также православных, восходящих к православному образованию, полученному Ломоносовым в Славяно-греко-латинской академии (С. 65, 70, 71, 77).

Теоретической опорой самой большой, четвертой, главы - "(Театральное) самопредставление" - вновь становится концепция "зеркальной стадии". Здесь речь идет о самопредставлении России через поэзию (согласно ренессансной теории литературы, утвердившейся здесь в XVII в.) и драматургию (согласно законам классицизма). В фокусе авторского анализа − самопредставление посредством конструирования истории. Очень интересно наблюдение Левитта о том, что, несмотря на использование минимальных декораций в классицистической трагедии (в отличие от барочной), она выражает окулароцентризм уже одним действием. Кроме того, именно в трагедиях отрабатывались способы экстернализации эмоций и "хорошего" и "плохого" видения.

Пятая глава ("Добродетель нужно объявлять: этика видения") посвящена стремлению к визуальности, проявившемуся в автобиографиях Державина и Дашковой через своего рода самоконструирование напоказ.

Наконец, в шестой главе ("Видимое, невидимое и очевидное") разбирается оптимистическое философское течение, характерное [End Page 436] для эпохи Просвещения как на Западе, так и в России. В России оно нашло свое выражение в ряде литературных текстов: "Феоптии" Тредьяковского или "Утреннем" и "Вечернем размышлении о божьем величестве" Ломоносова. Это течение - физикотеология. Главным тезисом физикотеологии служит самоочевидность истины и божественного присутствия, которые любой, чье зрение не искажено, может увидеть в "открытой книге природы". Левитт также разбирает конкурирующее философское течение, восходящее к Экклезиасту и стоикам, чей главный тезис - обманчивость органов чувств и разума, непостижимость Бога, пессимизм и морализм.

В седьмой главе ("Икона, с которой начался мятеж") речь идет об историческом событии - завязке Чумного бунта 1771 г., когда московский митрополит Амвросий был убит за "неправильное обращение" с иконой Богородицы. Эта глава совершенно новая, и ее можно назвать микроисторической: и само событие, и его представление Екатериной II, и иконопочитание в XVIII в. рассматриваются здесь как разные грани визуальной доминанты.

В восьмой главе ("Диалектика видения в 'Путешествии' Радищева") всем известный текст интерпретируется как выражение "тревожности", ставшей частью самопредставления России. Собственно, за отправную точку анализа берется письмо-эпиграф, начиная со слов "Се, я взглянул окрест меня - душа моя страданиями человеческими уязвлена стала". Взгляд наружу приводит героя к вглядыванию внутрь себя, к отказу от "заблуждений" и к новому пониманию, в свою очередь, ведущему к новому взгляду. Дальнейший текст "Путешествия" анализируется в главе как череда колебаний от радостных образов величия России к видениям ее нищеты. Эти сменяющиеся образы выражают веру Радищева в силу полной визуальной проницаемости и самоочевидность истины.

В заключении, озаглавленном "Русская культура как мираж", автор снова возвращается к теоретическим вопросам. Самопредставление России вместе с присущей ей визуальной доминантой стало жертвой кризиса Просвещения, разразившегося в результате Французской революции. Тут опять всплывают психоисторические термины "зеркальная стадия", "инфантилизм" и "травма". Левитт говорит о зародившемся в XIX в. особом отношении к предшествующему периоду и вообще к российской истории как к истории подражательства, имитации и заимствования. Такая трактовка находит выражение в обсуждении фальшивости российской культуры, [End Page 437] например у Веневитинова и Чаадаева и в анекдотах о "потемкинских деревнях". Завершается книга размышлениями о будущем России, сильно зависящем от ее самотолкования и самопредставления.

Собираются ли 8 глав книги в нечто законченное? Тут самое время поговорить о том, насколько книга удалась как цельное построение.

Прежде всего, следует заметить, что монография Левитта демонстрирует, как далеко изучение визуальности в начале XXI века ушло от первых опытов в этой области Люсьена Февра и Робера Мандру. Если у последних речь действительно идет о практиках, связанных со зрением как одним из чувств, то здесь объект исследования понимается гораздо шире. 7 В этом и достижение, и некоторая ущербность авторского подхода. Почему, скажем, позитивная тяга к славе (любочестие) больше связана с визуальностью, нежели с аудиальностью? Ведь в этой тяге проявляется как желание "быть видимым", быть "на виду", так и "быть обсуждаемым", быть "на слуху". А, скажем, чем визуальность любочестия отличается от средневекового "демонстративного потребления"?

В некоторых случаях Левитт признает, что не способен доказать принадлежность того или иного сюжета к проблематике визуальности. Увы, в монографии он это делает реже, чем в своем сборнике статей. Скажем, разбирая оду Ломоносова 1757 года в "Российской литературе", он приводит и аудиальные цитаты, относя их к ветхозаветной риторике. 8 В двух главах "Визуальной доминанты", посвященных одам Ломоносова, об аудиальности не говорится ни слова. Мало того, дважды русское "внемли" передается при помощи английского глагола behold (С. 32), 9 имеющего преимущественное визуальное значение (т.е. "смотри", "узри", и только потом "уразумей"). Если бы Левитт как-то объяснил подобный выбор, можно было бы спорить. Но объяснения нет. [End Page 438]

Разбирая "Путешествие из Петербурга в Москву", и в монографии и в статье он указывает, что у Радищева обретение героем истины поверяется не зрением, а слухом - через внимание "гласу природы". Однако в статье, ссылаясь на Джея, 10 Левитт говорит об этом как об отражении греческой и библейской модели познания мира, а в монографии оставляет данный факт без внимания. Складывается впечатление, что все противоречивые цитаты намеренно выброшены ради подчеркивания визуального.

Однако все эти проблемы глав, взятых по отдельности, - лишь огрехи исследовательской тактики, проистекающей из уже упомянутого стратегического стремления подверстать слишком многие культурные явления XVIII века к визуальности. Кажется, что порой Левитта вводит в заблуждение "оптическая метафорика", по выражению М. Маяцкого - "сравнение познавательной и вообще мыслительной деятельности со зрением". 11 О том, что такой соблазн всеохватности он испытывал и раньше, говорит сокращение числа тем в монографии по сравнению со второй частью сборника: выпало три главы, с шестнадцатой по восемнадцатую. На то, что они не принадлежат к визуальности, указывалось и в одной из рецензий на сборник. 12 Из факта отсутствия этих тем в монографии следует, что автор с рецензентом согласился.

Представляется, что это не единственная стратегическая ошибка. К сожалению, не очень понятно, какова конечная цель автора, для чего он предъявляет так блестяще разобранный материал, очень ценный сам по себе. Конечно, Левитт обозначает свою цель, но вся беда в том, что он делает это многократно, и каждый раз несколько иначе. Кроме того, можно выявить еще несколько имплицитных мелких задач, порой не согласующихся с заявленными.

Суммируя, можно предположить, что основная проблема с задачами была следующей: с одной стороны, автор хотел по - казать, какова была визуальность в российской литературе XVIII века, и поэтому представил ее во всем несколько смущающем разнообразии. Но одновременно он хотел доказать, что именно [End Page 439] визуальность в российской культуре XVIII в. доминировала, играла роль большую, чем что-либо еще. Тогда возникает проблема объектов и методов сравнения. В книге лишь вскользь говорится, с чем сравнивается визуальность, над чем она доминирует, чему противопоставляется окулароцентризм. Можно только предположить, что речь идет о сравнении визуальности с аудиальностью, или гаптичностью (ориентацией на осязательно-кинестетические ощущения) в России XVIII в., или с визуальностью в России других эпох.

Однако методологически такое сравнение - очень трудновыполнимая задача. Вряд ли кто сомневается в том, что зрение и, следовательно, визуальность имеют преимущественное значение во всей истории человечества, какую бы культуру или эпоху ни брать, просто в силу биологических свойств homo sapiens, в отличие, например, от летучих мышей. Значит, важно именно относительное, а не абсолютное значение визуальности. Вот только как его измерить? Контент-анализом, подсчетом визуальных и невизуальных слов в текстах? Увы, это делалось много раз, но без особо интересных результатов.

Из-за сложности темы, т.е. из-за многообразия проявлений визуальности в культуре, ни одна из контекстных схем, предлагаемых автором, не годится. Так, в первую очередь, не удается подвести культурное развитие России XVIII в. под схему "от подъема до падения окулароцентризма", как было обещано в предисловии: всплывает слишком много "но" и спорных аналогий, в чем автор и признается.

Наконец, вызывает сожаление, что Левитт так часто использует в качестве теоретической опоры шаткие психоаналитические построения Лакана. В монографии Лакан упоминается восемь раз. В "Российской литературе" он тоже упоминался, но лишь в одной главе, посвященной Радищеву (четыре раза), правда тоже очень весомо. Например, там говорилось, что "применение психоаналитических концепций к истории особенно подходит к культурной ситуации в России XVIII века, когда страна увидела себя заново рожденной для постренессансной культуры, которую она имитировала…". 13 Любопытно, что в "Визуальной доминанте" глава о Радищеве обошлась без Лакана.

Учитывая вышесказанное, несколько удивляет название монографии - хотя бы потому, что в ней не рассматривается визуальная доминанта всей российской истории XVIII в., а только русской [End Page 440] литературы. 14 В предисловии автор объясняет не столько выбор названия, сколько изучение визуальное через вербальное: как "картина может многое сказать", так и визуальное нужно разбирать через словесность. Другие проявления культуры, скажем изобразительное искусство, автором не затрагиваются вовсе. При этом в разделе "Авторы" сборника "Эрос и порнография в российской культуре" (1999), вышедшего под редакцией самого Левитта, сказано, что он "в настоящее время работает над книгой о визуальных искусствах (visual arts) в правление Екатерины Великой". Увы, в предисловии к монографии Левитт выражает надежду, что эти планы реализует кто-то другой.

К мелким недочетам работы можно отнести случаи спорной этимологии, приводимой без каких-либо объяснений: так, "крестьянин" выводится из "креста", а не "христианина", хотя между ними и признается некоторая связь (С. 35), а "mirror" (зеркало) - непосредственно из "mirage", тогда как скорее оба слова являются производными от латинского глагола mirare (С. 25). Ну и последнее: список источников, имеющийся в "Российской литературе", был бы уместен и в монографии.

Из сказанного выше не следует, будто я считаю "Визуальную доминанту" плохой книгой. Это не так: книга хорошая и интересная. Я уверен, что рано или поздно в английском оригинале или в русском переводе она займет почетное место на полках всех историков, изучающих дореволюционную Россию. Суть в том, что каждая глава по отдельности прекрасна. Каждая, как и положено настоящему историческому исследованию, напоминает увлекательное расследование. Левитт твердой рукой ведет нас по граду российской словесности: тут и пестрые сады неожиданных значений; в закоулках и подворотнях таятся невероятные тайны, заманчивые приключения; на проспектах с нами раскланиваются старые знакомые в совершенно новом обличье... Город, безусловно, во всей книге один. Вот только зачем автор пытается нас уверить, что нити всех глав ведут в одно место, когда мы видим, что разнятся сами пейзажи, а не только точки зрения на них? [End Page 441]

Андрей Лазарев

Андрей Лазарев, к.и.н., магистр социологии, независимый исследо­ватель, Лондон, Великобритания. lazarev0andrey@gmail.com

Footnotes

1. Эрос и порнография в русской культуре / Под ред. М. Левитта и А.Топоркова. Москва, 1999.

2. М. Левитт. Литература и политика: пушкинский праздник 1880 года. Санкт-Петербург, 1994.

3. Marcus Levitt. Early Modern Russian Letters: Texts and Contexts. Boston, 2009.

4. И. А. Есаулов. Проблема визуальной доминанты русской словесности // Евангельский текст в русской литературе XVIII-XX веков. Сборник научных трудов. Вып. 2. Петрозаводск, 1998. С. 42-54.

5. Martin Jay. Downcast Eyes: The Denigration Of Vision In Twentieth-Century French Thought. Berkeley, 1994. Вероятно, правильней всего передать этот термин порусски как "окулароцентризм": варианты "окулоцентризм" и "окулярцентризм" не подходят − первый потому, что отсылает к "акуле", а второй - к "окулярам", т.е. к оптическому прибору, а не к общей визуальности.

6. Автор отсылает к своей ранней статье: Левитт. Драма Сумарокова "Пустынник": к вопросу о жанровых и идейных источниках русского классицизма // XVIII век. 1993. Вып. 18. С. 59-74. Однако следует учитывать, что в статье в основном речь идет о некотором сходстве идей Сумарокова и митрополита Платона Левшина.

7. Надо отметить, что в таком удалении от "органов чувств" при обсуждении визуальности нет ничего необычного. Например, можно указать книгу другого известного американского историка, исследователя "охоты на ведьм" и школы "Анналов", Стюарта Кларка (Stuart Clark. Vanities of the Eye. Vision in Early Modern European Culture. Oxford, 2007), который пишет о "призраках" и "видениях", иконах, иллюзиях, грезах, обманках и фокусах в XVI веке.

8. Levitt. Early Modern Russian Letters. P. 324.

9. Это слово употреблено дважды при переводе Ломоносова, 8:772 и 8:748; на следующей странице то же "внемли" переведено при помощи английского "heed" со значением "обратить внимание" и "прислушиваться".

10. Levitt. Early Modern Russian Letters. P. 411

11. М. Маяцкий. Некоторые подходы к проблеме визуальности в русской философии // Логос. 1995. Вып. 6. С. 52. Надо заметить, что М. Левитт на эту статью ссылается и с автором спорит, но по другому поводу.

12. Ed Weeda. Review of Marcus Levitt. Early Modern Russian Letters: Texts and Contexts. Boston: Academic Studies Press, 2009 // Slavonic & East European Review. 2011. Vol. 89. P. 701.

13. Levitt. Early Modern Russian Letters. Pp. 398-400, 407, 411.

14. Cудя по персональной страничке М. Левитта на сайте его университета, первоначальное название было: "Making Russia Visible: The Visual Dominant in Eighteenth-century Russian Literature" - и неизвестно, что заставило его поменять.

...

pdf

Share