- Исключительность Разнообразия
Тематический номер журнала — это всегда эксперимент. Между тезисной росписью в годовой программе проблематики, связанной с заявленной темой, и сюжетами, которыми реально занимаются в настоящее время исследователи, существует определенный зазор. Поэтому по оглавлению собранного номера журнала интересно наблюдать, какие аспекты объявленной темы номера активно изучаются, а какие остаются в тени. Однако еще ни разу, кажется, мы не сталкивались со столь ярким — и столь красноречивым — контрастом между ожидаемым фокусом материалов и сюжетами статей, принятых к публикации.
В рамках годовой программы журнала "Структуры и культуры имперского и постимперского разнообразия" тема номера 3/2012 была сформулирована как "Разнообразие исключений". Предположительно речь в номере должна была пойти о параллельно сосуществующих "картах разнообразия" имперской ситуации, когда социальные, национальные, политические, экономические и прочие различия накладываются друг на друга, производя в результате причудливых сочетаний сложные социальные идентичности и ниши. "Исключительность" в одной системе координат могла оказаться нормой или обыденной практикой — в другой. Во всяком случае, для региона, которым главным образом занимаются авторы Ab Imperio, исключительность (временные правила и постановления, специальные миссии и особые отделы) была обычным делом. Исключения были здесь нормой, причем это в равной [End Page 9] степени верно в отношении Российской империи, не обладавшей уни версальной идеологической рамкой, позволявшей описать и оправдать исключения, и в отношении СССР, в котором стремление к унификации и одинаковости было функцией универсальной классовой идеоло гии. Кроме того, советский универсализм подпитывался концепцией эволюционных различий (то, что является исключением для одного исторического периода, может рассматриваться как норма в другом).
Однако достаточно взглянуть на оглавление номера, чтобы убедить ся: социологическая (ретроспективная) нормализация исключительно сти как феномена прошлого не имеет ничего общего с историческим опытом переживания исключительности. Разговор об исключитель ности в большинстве публикуемых статей ведется в контексте травмы, дискриминации и насилия.
Видимо, эффект контраста с ожиданиями от программы номера возник от того, что аналитическое признание "нормальности" исклю чений в имперской ситуации подспудно наводит на мысль о столь же обыденном восприятии исключительности и разнообразия изнутри самого имперского (или постимперского) общества. Существует ре альная опасность теоретической и этической романтизации принципа стратегической исключительности, на котором основано функциониро вание империи, — опасность конструирования своего рода идеального мультикультурализма прошлого. Публикуемые материалы номера предостерегают как раз от такой романтизации, поскольку демон стрируют важность учета властных дисбалансов и асимметрий, всегда сопутствующих исключениям. В своей совокупности статьи номера свидетельствуют об утопичности представления о беспроблемном и бесконфликтном сосуществовании в рамках одной политии множества социальных, культурных, этнических или политических пространств. Центральным вопросом, объединяющим статьи разных авторов номера, является проблема того, при помощи каких механизмов разрешаются противоречия, возникающие в процессе проживания исторического опыта разнообразия.
Открывает историческую рубрику номера статья Ольги Мастяницы, посвященная формированию "женской" социальной роли образова тельными учреждениями в середине XIX века на землях бывшего Великого княжества Литовского. В сложной культурно-политической обстановке Западного края Российской империи, казалось бы, фунда ментальный гендерный статус предстает раздробленным на множество "исключительных" состояний и статусов, обусловленных антипольской [End Page 10] и антиеврейской политикой, избирательной привилегированностью дворянства и православия, вступающих в противоречие с дискриминацией польской элиты и низших сословий. В определенном смысле тот же потенциально субверсивный потенциал "женского" (несмотря на приписываемую роль "хранительницы традиций" и "основы нации") раскрывает в рубрике "Антропология" Софи Роше в статье о нарративах памяти о гражданской войне 1990-х гг. в Таджикистане. Подавляемая и маргинализируемая ("исключительная") женская перспектива идет в разрез с официальными политическими и национальными канонами памяти.
Вернемся в рубрику "История". Тимоти Блаувельт рассказывает о крестьянских восстаниях в Абхазии периода коллективизации как об исключительном случае единения крестьянства и местного партийного руководства, возглавляемого Нестором Лакобой. Легитимность советской власти в Сухуми опиралась на национальную (едва ли не родовую) солидарность абхазского общества, а также на братство по оружию времен Гражданской войны. В отличие от лидеров в других республиках, Лакоба чувствовал обязательства перед "своими" крестьянами и пытался защитить их от разрушительной политики центра, напирая на исключительность региона, выражавшуюся в его "отсталости". Статья Блаувельта демонстрирует и еще один уровень исключительности Абхазии: курортная республика, по своему статусу автономии не имевшая, казалось бы, права на прямое подчинение Москве, пользовалась этой привилегией де-факто в силу того, что советские бонзы, включая самого Сталина, имели привычку отдыхать на черноморском побережье Абхазии. Исключительный для советских автономий доступ к высшим эшелонам власти транслировался в исключительность политики: в Абхазии коллективизация была в значительной степени отложена и завершилась позднее, чем в других регионах страны.
Брэндон Шехтер расширяет масштаб разговора об исключительности национальной политики в СССР, переходя с регионального на всесоюзный уровень и выдвигая тезис о "другой коренизации", которая оказалась незамеченной историками. Под влиянием работ Терри Мартина феномен позитивной дискриминации принято рассматривать как квинтэссенцию всего раннесоветского опыта строительства многонационального общества. Шехтер обнаруживает важное исключение из этого правила: до Второй мировой войны политика позитивной дискриминации не затрагивала систему организации Красной Армии. Эта проблема начала решаться только в ходе противостояния с вермахтом, [End Page 11] когда необходимость мобилизации наличных ресурсов остро поставила вопрос о призывниках неславянских национальностей, не говорящих по-русски. Статья реконструирует динамическую картину развертывания советской военной "коренизации" от катастрофы 1941 г. до конца Второй мировой войны, когда мобилизация нерусских групп населения осуществлялась через апелляцию к групповой чести и тра дициям, но одновременно сопровождалась попытками гармонизации нарративов исторической памяти в контексте рождающегося в войне мифа о советском народе.
Зеркальная ситуация сложилась по другую сторону фронта, где начали создаваться иностранные вооруженные формирования вер махта. Андрей Боляновский обращается к противоречивой политике германского политического и военного руководства по отношению к национальным формированиям, набранным из числа военнопленных и добровольцев с занятых территорий Советского Союза. Масштабы коллаборационизма бывших советских граждан были беспрецедентны как для периода Второй мировой войны, так и по сравнению с Первой мировой, когда из числа подданных Российской империи были сформи рованы врагом крайне немногочисленные части. При всей кажущейся маргинальности феномена иностранных военнослужащих, в годы войны они составили не менее 12% общей численности вермахта. Причины массовости измены — обычно исключительного, редкого яв ления − Боляновский видит в надеждах на реализацию национальных проектов, в антисоветских настроениях и в общей деморализации, возникшей в результате "холодной гражданской войны", раздиравшей предвоенный СССР.
О политике исключительности в послевоенный период речь идет в статье Майке Леманн, посвященной репатриации около 10% армянской диаспоры в СССР после 1945 г. Строго говоря, это переселение не верно называть "репатриацией", поскольку большинство переселенцев родились за пределами Армянской ССР и даже Советского Союза: на Ближнем Востоке, в Западной Европе и в Америке. "Воссоединение" армянского народа одновременно вскрыло претензии Советской Ар мении на статус исторической родины армян всего мира и условность национальной солидарности, поскольку зарубежные и советские ар мяне буквально говорили на разных языках, придерживались разных культурных кодов и социальных практик. Репатрианты оказались в ситуации двойного отчуждения и остракизма: и как "другие" армяне, и как несоветские по духу. Многие из них вскоре были репрессированы [End Page 12] и сосланы как неблагонадежный элемент, т.е. исключены из воображаемого по-советски армянского национального тела.
Искусственность идеи единства, казалось бы, архетипической и образцовой "нации" — евреев — выясняется на страшном и во всех смыслах исключительном материале, публикуемом Павлом Поляном в архивной рубрике. Речь идет о записках члена еврейской зондеркоманды в Освенциме Залмана Левенталя — человека, в чью обязанность входило обслуживание всей цепочки конвейера смерти, от встречи эшелонов до измельчения костей кремированных жертв. Вопрос, который задавал себе и сам Левенталь: как могли одни евреи служить палачами других, — не имеет ответа уже в силу нечеловеческих обстоятельств, в которые были поставлены люди во время Второй мировой войны. Но дело также и в некорректности самой постановки этого вопроса: предполагается, что "евреи" ("армяне", "абхазы", "узбеки", "литовцы", "немцы") — гомогенное сообщество с едиными интересами, солидарностью и коллективной ответственностью. А оказывается — и это становится особенно очевидно во время социальных катаклизмов и войн, − что "нация" является условной категорией, способной оправдать и обосновать дискриминацию других, но с большим трудом мобилизующей на солидарное креативное действие. Политика геноцида приписывала евреям Европы общность и солидарность, которых на самом деле никогда не было.
Эта тема развивается в рубрике "ABC" в статье Андрея Портнова, подхватывающей темы, поднятые в ходе обсуждения книги Владимира Вятровича "Вторая польско-украинская война, 1942-1947" (AI 1/2012). В центре внимания автора контекстуальность и процессуальность украинскости и польскости, которые привели к кровавой резне на Волыни в 1943 г., а сегодня питают разгорающуюся с новой силой "войну памяти" в Украине и Польше. Россия не остается в стороне, как показывает рубрика "Историография", посвященная новому двухтомному сборнику документов "Украинские националистические организации в годы Второй мировой войны. 1939-1945", выпущенному издательством РОССПЭН.
Таким образом, большинство материалов номера рассматривает ситуацию исключительности как лиминальную, чреватую конфликтом и даже смертью. Исключением из этого ряда являются статьи Томаса Меткалфа в рубрике "Методология и теория" и Даниэль Росс в рубрике "Новейшие мифологии". В поле внимания Меткалфа — перенос довольно своеобразной практики имперского управления Британии Индией [End Page 13] в начале ХХ века на Филиппины, фактически колонию Соединенных Штатов — страны, возникшей под лозунгом борьбы с колониализмом. Противоположную ситуацию, сложившуюся в это же самое время, рас сматривает Росс: становление татарского национального движения под влиянием антиутопической повести Гаяза Исхаки "Вырождение двести лет спустя" (1902). Дискурсивное выделение фигуры традиционного религиозного авторитета (ишана) как воплощения всего косного и от сталого, тормозящего развитие национального чувства, вело к маргина лизации и стигматизации этого социального типа. Однако на практике речь шла скорее о литературном тропе, чем о реальной социальной группе: человек мог оспорить справедливость своего причисления к ишанам, и национальная мобилизация осуществлялась за счет симво лического насилия, а не прямых социальных или этнических чисток.
Разговор о возможности исключительности вне контекста травмы и ситуации выживания, на уровне осознанного выбора политики или дискурсивных конструкций сообщества, возвращает нас к теоретиче скому предположению, из которого мы исходили при планировании номера: стратегический релятивизм имперской ситуации основывается на нормативности режимов исключений. В итоге работы над номером этот тезис дополнился не только пониманием важности изучения самого опыта переживания исключительности, но и новым исследовательским вопросом: если проживание конкретного исторического опыта в гете рогенном и композитном "имперском" обществе оказывается сменой одной среды исключительности и исключений на другую, возможна ли сама идентификация с "империей" как неким целостным феноменом политического воображения и правового порядка? Видимо, "империя" является лишь аналитически реконструируемым контекстом для из учения индивидуальных и групповых идентификаций. Этот контекст важен не как идеальная модель социального и политического устрой ства (противоположный идеальной модели "нации"), но как механизм, вскрывающий условность и проблемность претензий на гомогенность и универсальность таких современных нормализующих концепций, как класс или нация. В силу принципиальной невозможности сведения различных карт имперских идентификаций и группностей к одной, мы лучше видим, каким образом норма современного национального государства совершает насилие над разнообразием.
Именно об этом в конечном итоге говорят материалы номера. В них мы наблюдаем парадоксальную картину: исключительность (как и исключение другого из социальной нормы и даже из самой жизни) [End Page 14] является, как правило, лично переживаемым травматическим опытом. Однако "норма", которой хотелось бы соответствовать — национальная солидарность (армяне или евреи), политическое господство (украинцы или поляки), культурная гомогенность (татары или советские граждане), в значительной степени остается недостижимым идеалом. То есть травматичность исторического опыта исключительности не противоречит современным попыткам нормализации разнообразия, но лишь придает им необходимую историческую и моральную глубину. "Нормальность" исключительного — значит обычное, но совсем не "простое" и не "легкое". [End Page 15]
Илья Герасимов, Ph.D. in History, к.и.н., ответственный редактор журнала Ab Imperio, Казань, Россия. office@abimperio.net