Консерватизм как он есть. Урок "общественной биографии" Валентина Толстых

Жанр этой книги определен ее автором, доктором философских наук, ведущим научным сотрудником Института философии РАН Валентином Толстых как "общественная биография". Основное ее содержание, однако, не столько собственно биография автора, сколько рассуждения о разных проблемах современной российской жизни, а также об искусстве, культуре и т.д. Автор рецензируемой книги родился в 1929 г. в Баку, половину жизни жил и работал в Одессе, затем был приглашен на работу в Москву; уже этих скупых биографических сведений достаточно, чтобы согласиться с его определением самого себя как "простого обычного советского человека". Как бы подводя итоги своей жизни и творчества, Толстых цитирует собственные работы, критически анализирует развитие собственной мысли и дает оценку современности. Это последнее, по-видимому, и есть его основная задача как автора. В самом начале книги автор ставит перед собой и читателем вопрос: "На каком культурном основании мы собираемся возрождать, об - новлять или воссоздавать былое величие России?.. Полагаю, что не экономика (тем более, нынешняя!) спасет культуру, а, напротив, культура способна спасти экономику, национальный характер и возродить мировой статус и авторитет России. Из этой презумпции и исхожу, рассказывая свою биографию" (C. 8; здесь и везде далее курсив автора). Толстых рассматривает свою биографию как исследование духовных и культурных возможностей и потенциала советского человека на примере такой "типичной советской жизни", как его собственная. Рассмотрим, в чем именно состоит эта советская духовность и в чем автор видит ее непреходящее значение в современных условиях. Именно анализом "потенций" советскости в современных условиях его книга может быть интересна исследователям как советской интеллектуальной жизни, так и постсоветских общественных трансформаций.

Прежде всего, что такое "общественная биография"? Согласно Толстых это жанр биографии, который выявляет типичное в биографическом опыте конкретного человека (автора). Читателя книги Толстых могут несколько утомить выпады против всего, что происходит в современной российской культуре и политике – они занимают не менее двух третей всего текста. Однако они интересны именно как опыт "приложения" советского сознания к постсоветским реалиям.

Сам Валентин Толстых характеризует себя, во-первых, как человека советского, во-вторых, как консерватора. Он родился в СССР и осознает самого себя как воплощение особого антропологического типа, возникшего на определенном этапе развития мировой цивилизации. Самосознание этого советского антропологического типа построено на ценностях "коллективизма, интернационализма и сознательности" (С. 45), и в этой триаде коллективизм играет ведущую роль. Исчезновение СССР привело к невозможности воспроизводства этого антропологического типа, что Толстых считает несомненной культурной и социально-политической утратой. Он четко противопоставляет советского человека "совку" как уродливому порождению постсоветской "псевдореволюционной" интеллигенции. Советский человек – это утраченное достояние мировой цивилизации. Советский человек, как утверждает автор, – это наиболее последовательное отрицание именно "совка" как противоположного антропологического типа. Он также противоположен типу "нового русского", против которого автор обращает основную критику. Осознанная "советскость" дает автору достаточные основания для последовательной консервативной критики постсоветского общества.

Быть консерватором для Толстых означает внимательно относиться к прошлому, к традиции, не принимать их огульного отрицания и проявлять критическое отношение к настоящему. Антипод консерватора для Толстых – не модернизатор, а человек без памяти и потому без долговременных ориентиров. Критицизм Толстых – практическое выражение его консерватизма и, следовательно, имманентная черта советского человека как такового. (Впрочем, при чтении раздела о консерватизме не оставляет ощущение, что это некий арьергардный бой, последняя реплика в уже забытых большинством читателей постперестроечных спорах.)

Общие очертания биографии, последовательность формальных событий в ней выглядят вполне ровно и благополучно: "С отличием закончил университет, почти 'самотеком' попал в аспирантуру, досрочно написал кандидатскую (настолько был увлечен темой!), успешно ее защитил, и уже в 27 лет был старшим преподавателем в педагогическом институте, а затем в 1958 году 'по призыву', оказался в кресле начальника сценарного отдела киностудии" (С. 318). В 1960 г. Толстых после второй женитьбы (этот факт биографии акцентируется в книге) переехал в Москву. Толстых подробно описывает круг своих исследовательских интересов, рассказывает об обстоятельствах появления основных публикаций, таких как учебник "Эстетическое воспитание" для профтехучилищ или статья 1986 г. о В. Высоцком. Эта статья перепечатывается полностью как этапная для творчества автора. Он также приводит обширные цитаты из других своих работ. Сама книга "Мы были" наряду с вышедшими почти одновременно книгами того же автора "Российский выбор: в контексте реальной истории" (Москва: РОССПЭН, 2009) и "Настоящее будущее: без утопии и возврата в прошлое" (Москва: РОССПЭН, 2009), по-видимому, подводит итоги его осмысления кризисных трансформаций российского общества – именно с консервативной позиции.

Толстых представляет свою биографию как историю благополучной творческой и исследовательской деятельности. Он занимает нейтральную позицию по отношению к социально-политическим антагонизмам общества, в котором ему приходилось жить: к советской власти он в принципе лоялен, к недостаткам ее критичен, к официальным идеалам относится серьезно, занимает активную жизненную позицию и при этом в выборе исследовательских тем сравнительно свободен. В свой срок он получает предложения о должностном повышении ("мне предложили"). Некоторые предложения он принимал, иные отвергал, о чем рассказывается без аффектации, но с гордостью. Так, уже через три года после переезда в столицу его "пригласили в Идеологическую комиссию ЦК КПСС и предложили перейти на постоянную партийную работу в аппарате ЦК КПСС" (С. 321), от чего он отказался. Затем он отказался от целого ряда престижных административных должностей, что в книге выступает как очевидное свидетельство способности придерживаться избранных приоритетов – наука и преподавание.

Автор настаивает: то, что со стороны может казаться карьерными достижениями, не было результатом его личных карьерных усилий. Все произошло как бы само собой: ему предложили, позвали, решил воспользоваться возможностью. Вообще, автор часто пользуется страдательным залогом для описания перемен своей жизни. Валентину Толстых не пришлось идти на мучительные компромиссы или сделки с совестью – в его представлении, он оказался востребован просто потому, что он был тем, кем был – самим собой. Советская философия и искусствоведение предстают в его книге оптимальной сферой приложения для людей определенного типа, полностью репрезентируемого Толстых. Поэтому он может сказать: "…мне кажется, что в общественном смысле и моя жизнь состоялась… может быть, не всегда и не во всем жизнь складывалась так, как задумывалось и хотелось, но прожил ее с сознанием, что не в чем социально и лично важном я не погрешил ни в истине, ни в вере" (С. 323).

В целом "общественная биография" Толстых иллюстрирует типичный путь становления и социализации советского философа (и типичного гуманитария, интеллектуала), ее репрезентативность нельзя недооценивать. В представлениях о советской философии часто используется оппозиция "правоверной советской философии" и "(полу) диссидентствующего свободомыслия". ¹ Первое "олицетворяют" многочисленные официальные философы, авторы сочинений по диамату и научному коммунизму, второе – такие легендарные авторы, как Мераб Мамардашвили или Владимир Библер. ² Однако до сих пор в дискуссиях "уходят в тень" две другие жизненные и профессиональные позиции. Условно можно назвать их "тихий нонконформизм" (примеры многочисленны) и "тихий конформизм". Пример "тихого конформизма" и предлагает нам автобиография Валентина Толстых.

При чтении этой биографии возникает странное чувство недоговоренности. Кажется, что за кадрами этой многословной книги остаются какие-то повседневные аспекты бытия советского философа, о которых можно больше узнать из случайных оговорок или авторского отбора событий, достойных упоминания. Толстых не упускает возможности поблагодарить начальство за помощь. Например, Ивана Пырьева – за членство в Союзе кинематографистов (С. 132). Глава "Как я стал лауреатом" заканчивается объемной цитатой из опубликованной в 1987 году в журнале "Коммунист" статьи А. Гусейнова, ныне директора Института философии РАН, а тогда еще просто доктора философских наук. Валентин Толстых пишет, что благодаря этой статье он второй раз в жизни испытал ощущение общественного признания. Что же говорит о значении философских работ доктора Толстых доктор Гусейнов? "Философско-теоретические работы В. И. Толстых являются публицистически заостренными, а его публицистика отличается философской глубиной. В этом единстве суть дела. … В. И. Толстых выражает некую типическую особенность философа-марксиста. Это не просто вопрос личных способностей... Это прежде всего вопрос правильного понимания духа марксистско-ленинской философии, ее места в жизни человека и общества..." (С. 324-325). Вся статья Гусейнова состоит из узнаваемых клише и едва ли что-то добавляет к пониманию Толстых читателем или им себя самого. Каковы мотивы включения такого пространного отзыва в автобиографическую книгу? Я полагаю, что это было сделано исключительно для демонстрации факта признания Толстых "своими", советским философским истэблишментом. Важно не содержание статьи Гусейнова, но факт ее публикации в "Коммунисте". В книге эта обширная цитата завершает главу, посвященную отношению автора к официальной карьере: рассказав о своих последовательных отказах от престижных (номенклатур-ных!) должностей, он сообщает, что предпочитает говорить "не о 'карьере', но о служении" (С. 323). Однако в итоге знаком признания все же становится статья в журнале "Коммунист"...

Большое внимание в книге уделяется жизненному искусству компромисса. Автор явно считает нужным указать на свою способность "договариваться" с вышестоящим руководством. Например, он умеет объяснять ему "пригодность" неких не совсем ортодоксальных сценариев. ³ В некоторых случаях приходилось заведомо снижать планку качества исследовательской работы, чтобы получить возможность спокойно ею заниматься. Качество работы как бы обменивалось на ее приемлемость. Так, рассказывая о работе над коллективной монографией "Социалистическое общество" (1975), он вспоминает: "…помню, с этой целью выезжали за пределы Москвы в пансионат 'Озера' под Внуково (говорят, после пленения… там держали фельдмаршала Паулюса)" (С. 280) – и тут же честно признает: "Изображенный в ней облик социалистического общества получился благостным по настроению и чопорным по интонации (перечитывая книгу сейчас, признаюсь, удовольствия не получил). Вспоминаю же потому, что с ней связано мое погружение в проблематику социальной философии... Многое пришлось переосмыслить и переиначить в своей научной практике, отказаться от некоторых привычных представлений и предрассудков, мешавших более тесному и честному контакту с действительностью. …Книжка об образе жизни [начатая в то же время] тоже была идеологичной и апологетичной, но одновременно и более критичной, проблематичной" (С. 282-283). По этой длинной цитате можно судить о языке, который формировался в результате такого аккуратного написания книг, "апологетичных" и "критичных" одновременно. Возникает впечатление, что такой стиль формируется в результате повседневного продумывания "опасных углов" и критических моментов собственной позиции. Автор формулирует тезисы и ключевые утверждения столь осторожно, что в итоге трудно вообще в тексте обнаружить четкие и "пригодные" для критического осмысления формулировки. Работы разных лет, включенные в основной текст этой книги, стилистически не отличаются от основного текста. Это говорит о цельности личности автора. В то же время такая стилистика сильно затрудняет чтение книги "Мы были", написанной компромиссно-консервативным языком. Изменение отношений внутри академической среды, интересов читающих масс и уровня социального контроля деятельности интеллектуалов в постсоветский период не привело к каким-либо заметным изменениям стиля изложения. Советская философия живет непосредственно в самом полемическом стиле Валентина Толстых.

При этом искренний конформизм не мешает ему "по-человечески" дружить с "неправильными людьми". Так, посвятив много страниц памяти Александра Зиновьева, автор делает любопытную оговорку: "Как друг его почти во все времена, кстати, голосовавший за исключение его из партии, я пользовался его любовью и уважением десятки лет. Поэтому знаю, о чем говорю" (С. 599). По-видимому, такое голосование воспринимается автором как безальтернативное и единственно возможное в конкретной ситуации действие, не выражающее ни личного отношения, ни личной позиции самого голосующего (хотя, возможно, я не замечаю некой тонкой самоиронии этого признания).

Не менее противоречив Толстых в своем отношении к Сталину. Себя он без особой иронии называет "сталинистом от рождения", "стихийным сталинистом" (С. 34), но отрицательно относится к репрессиям и к методам достижения Сталиным власти. Толстых разделяет Сталина-политика, и Сталина – политическую личность, чье величие в конечном счете не оправдывает, но санкционирует его деятельность, тем более на фоне современности. Сталинизм переоценивается, так сказать, a posteriori. "Знаю, что Сталин был абсолютно неправ, переведя политическую борьбу внутри партии в произвол и расправу над своими политическими оппонентами и противниками. … Ни оправдать, ни смыть это преступление… не удастся, как не удастся, кстати, замолчать и оправдать многомиллионные жертвы, принесенные в 90-е годы на алтарь 'неолиберального капитализма' в постсоветской России…. Но знаю и то, что при Сталине страна превратилась в развитую индустриальную державу, с которой считался весь мир. И хотелось бы, чтобы Сталина вспоминали не только в связи с репрессиями, но и при сопоставлении социокультурного состояния страны тогда и сейчас" (С. 97). Такой мягкий, "персоналистический" сталинизм автор полагает одним из атрибутов консервативного советского человека. Это в точном смысле слова "культ личности", а именно выдающейся личности, которую не затрагивают конкретные оценки ее политической деятельности.

Именно Сталин – в отрыве от фактических обстоятельств его правления и в сравнении с постсоветскими лидерами – оказывается квинтэссенцией "советскости". Конечно, такой сталинизм откровенно аисторичен. Это ностальгический миф, и историческая фактология для него несущественна. Этот сталинизм действен как фактор повседневного восприятия общественных процессов в стране советским философом, как символизация принципиального неприятия постсоветских реформ, т.е. как квинтэссенция консерватизма в широком смысле слова. Получается, что быть консерватором "по Толстых" – значит быть мягким или умеренным сталинистом. ⁴

Другая группа конвенций касается нормативно-приемлемых форм межличностных отношений. Здесь показательна глава "Женщина моей судьбы". Первая ее часть – довольно непосредственная и даже милая в своей прямоте экспозиция норм и идеалов советского гендерного контракта. Вторая часть – доказательство их реалистичности на примере любовной истории самого автора. Толстых предлагает свою теорию семейных отношений, которая реализовалась во втором браке с "женщиной его мечты": "Особое значение в брачных отношениях и супружестве приобретает проблема характера, как женского, так и мужского… Важно, чтобы характеры – были, и притом настоящие, когда мужчине к лицу мужественность, а женщине – женственность" (С. 614).

Мужчина – это, прежде всего, постоянная готовность приниматьрешения, добровольно и ответственно беря на себя бремя ответственности… женщина обладает этим правом, но именно как правом, которым она вынуждена пользоваться в силу обстоятельств. Этим отнюдь не ставится под сомнение социально-политическое равноправие женщины, но при любой степени достигнутого равноправия женщина продолжает оставаться существом "слабого пола", нуждающимся в защите и опеке, и должна пользоваться соответствующими правами и привилегиями (судя по строению фразы – правами на защиту и опеку. – М.Н.). В то же время, как тонко заметил Кант, "право требовать к себе уважения, даже не имея никаких заслуг, – эту гордость и это право женщина отстаивает, исходя уже из одного законного права своего пола" (И. Кант. Соч. в 6 т. Т. 6. С. 557). Итак, для женщины основной сферой обнаружения ее природной сущности является любовь, а для мужчины – дело, которому он служит

(С. 616).

Очевидно, ничего сущностно "советского" в этих нормах нет. Это типичный гетеросексуальный "гендерный контракт", подробно описанный историками гендерных отношений для подавляющего большинства обществ модерна. Нужно ли быть философом, чтобы прописать этот нормативный гендерный контракт? Для этого достаточно здравого смысла.

Вынесем за скобки психологические объяснения авторского желания дать критическую оценку всему. Из книги Толстых следует, что потребность в нормативной оценке современности входит в этос советского философа. Быть философом – значит давать обоснованную оценку буквально всего общественно значимого. Уделяя особое внимание эстетически значимым событиям, Толстых не упускает возможность оценить и внешнюю политику современной России, и ГКЧП, и многое другое, на что только падает его взыскательный взгляд. Уже в заглавии книги содержится полемический посыл: ценность того, что было, утверждается в противопоставлении тому, что есть. Сущее представляется в некотором заведомо упрощенном виде. Так, едва ли можно считать адекватным примером "нынешнего разгула вседозволенности на экране" фильм "Груз-200" (С. 151). Затем оно сравнивается с "должным", т.е. со сравнительно свободно избранными, но консенсусными, поэтому безопасными к употреблению, самоочевидными в своей пригодности для него культурными нормами. В цитируемой выше главе о "женщине моей мечты" такой нормой является суждение Канта, в главе о кино – творчество Василия Шукшина (бесспорно канонического советского автора) и т.д. При этом избранные автором культурные образцы неизбежно получают моральное нормативное значение. Роль философа – выявлять духовные ценности, которыми каждый человек должен вдохновляться в своей повседневности (С.139-140). Эта "критическая практика" по отделению духовного от бездуховного и является для автора философствованием – его миссией по развитию той сознательности (способности сознательно следовать культурным идеалам), которая и есть отличительной чертой "советского человека".

Продолжая выполнять эту миссию, он длит и существование советской философии, сохраняя особые советские установки философского отношения к действительности, даже если они и утратили уже какую-либо действенность. Поэтому можно сказать, что в "общественной биографии" Толстых его философия становится чистым "философствованием". Это мысль, перформативно продолжающая подтверждать собственное существование. По-видимому, в этой форме чистая "советская философия" может существовать еще долго, и прошедшее время в заглавии книги разумно уточняется настоящим временем в ее подзаголовке.