Структуры и культуры разнообразия: номадизм как колониализм без метрополии

В этом номере редакция Ab Imperio предложила авторам и читателям журнала порассуждать о разнообразии колониализма. Казалось бы, колониализм – одна из самых очевидных категорий в исследованиях империи, ведь именно территориальное расширение, присоединение новых земель и народов традиционно считается основным признаком имперского государства и общества. Более того, модерные интерпрета­ции колониализма прочно связали политическую власть национального западноевропейского государства и производство знания о человече­ском разнообразии. Однако так ли все очевидно, как кажется?

Школьное (словарное) определение колонии обычно начинается в хронологическом порядке с упоминания поселений на чужих берегах выходцев из греческих полисов и римской Италии, а затем сосредо­тачивается на более современном понимании колонии как элементе геополитической экспансии Запада (развитых стран). По умолчанию предполагается, что расселение греков в Малой Азии и Причерноморье не может рассматриваться в логике модерного западного колониализ­ма: колонии есть, а колониализма нет, коль скоро нет привычных его признаков. Нет навязывания политического господства заморским территориям Коринфом или даже Спартой, нет и экономической эксплуатации колонизированных земель. Слово "метрополия" есть, а отношений "ядро – периферия" нет. Значит, нет и колониализма.

История Античности далека от тематики Ab Imperio ("что ему Гекуба?"), однако в номере журнала, посвященном роли колониализма в производстве структур и культур имперского и постимперского разнообразия, невозможно проигнорировать очевидный "западноцентризм" современного понимания колониализма. Только ли модерные заморские капиталистические империи проводили политику колониализма и является ли эта политика единственной и образцовой формой колониализма?

Отрицательный ответ на первую часть этого вопроса дает открывающая номер публикация Введения из пионерского исследования Пекки Хямяляйнена "Империя команчей" под характерным заглавием "Колониализм наоборот". Хямяляйнен исследует, как на протяжении столетия (с середины XVIII до середины XIX в.) конфедерация племен команчей взяла под контроль огромные территории в южной части современных США и фактически установила колониальные отношения господства и эксплуатации с форпостами евро-американских колонистов. Формальные колониальные империи – Испанская, Французская, Британская – оказались, по сути, в даннических отношениях с "туземцами". Пример команчей лишь наиболее ярко доказывает, что империализм и колониализм не являются исключительной привилегией модерных европейских обществ, а значит, и созданных ими культурных и политических форм. Прочитанная в этом ключе история колонизации Северной Америки заставила Хямяляйнена наделить субъектностью исторических акторов, которые до сих пор рассматривались лишь как жертвы и объекты западной экспансии. Хямяляйнен не отрицает факт истребления коренных американцев, но смена перспективы и понимания исторической субъектности позволили ему создать гораздо более сложную и богатую историю, имеющую множественные моральные и идеологические подтексты.

Возвращаясь к древним грекам и их колонизации Ионических островов, Малой Азии, Италии и Причерноморья, обращает на себя внимание, что обычно историки пишут в категориях культурного трансфера и экономического обмена, не забывая, впрочем, о насилии и военном противостоянии. Поэтому, воспринимая логику словарных определений серьезно, можно предположить, что колониализм играет важную роль в миграции населения, циркуляции идей и технологий, трансформации социальной структуры и политической культуры обществ "метрополии" и "колонии" (как это было в Античности). Очевидно, сам термин "колониализм" настолько семантически (в особенности идеологически) перегружен, что обсуждение неконвенционных аспектов колониализ­ма – миграции встречает сопротивление уже на уровне языка. При этом мы не можем не видеть смысловых наложений и переплетений понятий "колониализм" и" колониальность" и не отдавать себе отчета в том, что исторические акторы, особенно в российском контексте, могут функционировать одновременно в качестве колонизаторов и колонизуемых. Связь колониализма с территорией, с одной стороны, и с модерным знанием, с другой, также усложняет использование тер­мина "колониализм".

Видимо, здесь требуется другой язык, нейтральный по отноше­нию к господствующему дискурсу империализма/колониализма. В поисках такого языка продуктивного анализа роли "колониализма" в производстве и поддержании социального разнообразия редакция AI публикует тематический форум "Остранение номадизма", собранный приглашенным редактором номера Сергеем Ушакиным, которому мы выражаем благодарность за интересный опыт сотрудничества.

Действительно, "колониализм без метрополий" (как и "империя без колоний") вполне вписывается в широкий контекст размышлений о кочевниках и номадизме. По сути, речь идет о таком фундаменталь­ном элементе социального процесса, как культурная и экономическая трансформация в ходе пространственного перемещения. Чьего пере­мещения? Куда? В общем, иногда эти уточнения даже не важны. Как напоминает в своем введении к форуму Сергей Ушакин, цитируя Жиля Делёза и Феликса Гваттари, "история всегда пишется с точки зрения оседлых", а основополагающей фантазией нациецентричного дискурса является представление об изначальности населения на определенной территории. Даже современная "история трансфера" развивается как изучение взаимовлияния между вполне гомогенными националь­но-государственными образованиями. В этих условиях концепция номадизма как пространственного перемещения людей, приводящего их к контакту с новыми природными и социальными ландшафтами без однозначных политических последствий, кажется перспективной. Именно открытость этой концепции позволяет исследователям об­ращать внимание на прежде игнорировавшиеся ситуации контакта и взаимодействия, не будучи изначально скованными интерпретациями, заложенными в саму аналитическую модель. Скажем, колонизация казахских степей в ходе целинной кампании 1950-х гг., осмысленная с точки зрения "номадизма", позволяет дистанцироваться от кажущихся очевидными идеологем и увидеть этот феномен более комплексно. Были ли прибывшие на целину (или на строительство Братской ГЭС на Ангаре) империалистами? Какую метрополию представляли они? Москву? Но где же локализовалась верховная власть в Казахстане до этого? В какой степени можно говорить о колониальном превосходстве новоприбывших над местным населением? При этом нельзя отрицать и усиление колониальной нагрузки на казахов с освоением целины. Однако помимо прямых отношений господства/подчинения (пускай и трудно соотносимых с конкретными социальными группами), взгляд на колонизацию "сбоку", с точки зрения самого процесса миграции и взаимодействия, вскрывает целый спектр не менее важных отношений социальной адаптации, культурного обмена, а в итоге – перестройки самой картины мира, становящейся более нюансированной и инклюзивной, общей как для "местных", так и для "пришлых". Иронией истории (а точнее, исторической терминологии) является то обстоятельство, что в случае освоения целины "коренным" и "местным" населением оказываются недавние кочевники-казахи, а пришельцами-номадами – представители оседлых культур Европейской России. Этот пример лишний раз подчеркивает, что "номадизм" – не статус и не состояние, а процесс.

Понятно, что продуктивность использования исторического термина (номадизм, кочевники) в качестве основы объясняющей модели зависит от способности разграничить его функционирование как аналитической категории от значения исторической категории практики. Это значит, что употребляя понятие "номадизм" в расширенном смысле, как делают участники форума (применяя его то к участникам комсомольских строек в Сибири, то к литовским трудовым мигрантам в Великобритании, то к африканским студентам в позднем СССР, а то и к буддистским монахам), они не переносят на свой объект исследования весь комплекс исторических ассоциаций: язычество и родовую структуру, диетические предпочтения и экономику набегов. Имплицитно предполагается, что "номады" – это способ описания социальной группы в ситуации взаимодействия с чужеродной средой, со сложившейся внешней структурой, зачастую вне контекста их привычного окружения и связей. Понимаемый таким образом, "номадизм" оказывается куда более адекватной и корректной аналитической моделью осмысления социальной динамики, чем многие другие.

Кроме того, важно не забывать и о значении феномена исторического номадизма, которое задает определенные границы расширительному толкованию номадизма как метафоры. Ведь кочевники-скотоводы степей Северной Евразии – сравнительно недавний феномен. Подобно тому, как дельфины и киты – это потомки сухопутных млекопитающих, вернувшихся в море (из которого некогда вышли первые животные), кочевничество является поздним этапом эволюции земледельческих народов и напрямую не связано с доисторическими бродячими охот­никами и собирателями. Лишь с приручением собаки и лошади стал в принципе возможен мобильный выпас стад, само же развитие кочевой формы производства, а значит, и организации общества произошло еще позже, возможно, на рубеже 1-го и 2-го тысячелетий до нашей эры. Это значит, что устойчивая культурная идиома, отождествляющая номадизм с архаикой/примитивностью/варварством, является всего лишь идеологическим и полемическим аргументом: историческое ко­чевничество ничуть не более "архаично", чем оседлое земледелие того времени. Поэтому перенос коннотаций отсталости и примитивности на "кочевников" как современную метафору и категорию анализа вдвойне произволен и недопустим.

С этим обстоятельством связано другое важное свойство истори­ческого кочевничества: кочевые общества всегда находятся в сложном симбиозе с оседлыми культурами и практически не существуют в полной изоляции. Этот симбиоз проявлялся в форме набегов, торгов­ли, реже политической интеграции (например, в Хазарском каганате или в державе Чингисхана), что отразилось в популярном штампе о "паразитизме" кочевников. Невозможно отрицать агрессивность и хищничество рейдов кочевников, но выделять эти свойства в ка­честве фундаментальной особенности номадов, подобно паранойе "эксплуатации" в марксизме, так же нельзя. В конце концов, войны оседлых земледельцев не были ни гуманнее, ни бескорыстнее. Гораз­до существеннее то, что зависимость кочевников от оседлых соседей являлась следствием высочайшей степени экономико-экологической специализации производства, достигнутой ценой потери автаркиче­ской самодостаточности. Номады нуждались в хлебе и шелке, серебре и железе и оказались главным фактором установления внутрикон­тинентальных связей и обмена, зачастую в форме войн и захватов. Поэтому как отрицание способности кочевых культур к сложному (в том числе духовному) производству, так и романтические фантазии о самодостаточной уникальности внутреннего мира номадов являются несостоятельными. Кочевники – неотъемлемая часть регионального со­циального пространства, изолированный анализ "оседлых" и "кочевых" культур, соседствовавших на данной территории, является не только идеологически предвзятым, но и научно несостоятельным.

Таким образом, особенности исторического номадизма также определяют модус использования этого термина как категории анализа процессов социальной мобильности: "кочевники" не патология "нормального" общества, а его непременная часть. Они не более "дикие" стихийные бродяги, чем другие, просто лучше приспособлены к определенным формам социального и экономического взаимодействия. Важнейшая функция "номадизма" в обществе, или, точнее, важнейший аспект социального поведения, которое можно назвать номадизмом, – это интенсификация контактов и взаимодействия, создающая новые смыслы и структуры. Принесение нового знания и опыта извне, не опирающееся непременно на установление гегемонии, удобно обсуждать в категориях номадизма. При этом приходится сопротивляться когнитивному "основному инстинкту", который заставляет немедленно искать доминирование и власть за любым проявлением активного трансфера идей и умений. Достаточно вспомнить троп "еврейского господства": если очевидно влияние "иных", должно быть и свидетельство осуществляемой ими гегемонии. Не случайна, кстати, распространенность тезиса о кочевом характере еврейства в идеологии модерного антисемитизма национализирующихся государств (в диапазоне от антропологической "экспертизы" до увлечения художественной метафорой Вечного жида). Этот пример подтверждает продуктивность использования номадизма как аналитической рамки, коль скоро она позволяет то, чего не достает более конвенционным моделям, а именно обсуждать фундаментальность внутренней и внешней миграции и неизбежную инаковость любого мигранта как человека иного опыта и происхождения.

Эта имманентная инаковость номада (даже если он формально принадлежит к тому же антропологическому типу, культуре и классу, что и встретившая его группа) релятивизирует панику мигрантофобии, захлестнувшую в последнее десятилетие не только проблемные постсоветские общества, но и куда более устойчивые общества Западной Европы и США. В мультикультурной среде мигранты заметнее и их проще идентифицировать как чужаков на основании культурных отличий, но это лишь вторичный признак их инаковости. Кочевник ужасает оседлое общество "своих" прежде всего самим фактом того, что он – пришелец, и эта исходная (структурная) чужеродность проецируется на фигуру пришельца в поисках монструозных отличий с местными. Если бы рабочие места программистов в США захватывали не инду­сы, а британцы, если бы в Россию мигранты приезжали в основном не из Средней Азии, а из Беларуси, если бы обитателями парижских банлье, живущими на пособие, были выходцы не из Магриба, а из Кве­бека, – была бы паника мигрантофобии не столь высокой, а ощущение инаковости чужаков не столь резким? Возможно, что из плоскости культурно-расовой инаковости конфликт был бы перекодирован в пло­скость социально-классовых отличий – вновь, как и в начале ХХ в. Как мы знаем, перекодирование конфликта с "иными" в этом направлении точно не способствует смягчению нравов…

Проблема в том, что колониализм как перманентный процесс асим­метричного взаимодействия разных человеческих коллективов посто­янно воссоздает ситуацию контакта с чужаками: стирая одни отличия, он создает другие самим фактом физического перемещения носителей новой универсальной культуры на новую территорию. Освоение цели­ны способствовало формированию более однородной и инклюзивной советской социальной идентичности в Северном Казахстане, однако при этом закладывалась основа новых различий между пришлыми "ко­чевниками" русскими и местными "оседлыми" казахами. Колонизация невозможна без "номадизма", без физического перемещения и пересе­ления носителей иного опыта, хотя можно представить себе номадизм без "колонизации" (когда пришлые остаются в гетто самоизоляции). В имперской ситуации инаковость и неравенство являются нормой, по­этому колонизация пришельцами может вызывать протест, агрессию, но не панику. Никто не шокирован набегом горцев на казачью станицу (или казачьим рейдом в аул), никого не удивляет пестрый состав ми­грантов в городах. Постимперское национальное государство строится на мифе культурной гомогенности, а потому не имеет разработанного когнитивного аппарата и социальных практик оперирования различи­ями. Внутренняя колонизация (а тем более инокультурная миграция) будут игнорироваться до тех пор, пока не накопится критическая масса конфликтов по поводу импорта социального опыта разной степени чужести "номадами" разной степени инаковости. В какой-то момент станет невозможным расширять норму гомогенного, одинакового на всем протяжении национального государства культурного кода настоль­ко, чтобы включать в него все новые "колониальные заимствования", делая вид, что все они являются частью местной общей культуры.

Участники форума, подготовленного Сергеем Ушакиным, доказы­вают имманентность "номадизма" модерному обществу. В том-то и заключается исторический драматизм модерности, что это общество населено не идеальными "меркурианцами", а обычными людьми, часть которых выступает в роли номадов, колонистов без претензии на гегемонию. Каким образом следует разрешать эту коллизию сегодня, преодолевая мигрантофобию, – отдельная тема, однако заслуга авторов форума состоит уже в том, что они нормализовали саму проблему столкновения с кочевником – внутренним или внешним.