Chekhov for the 21st Century

“Put Yourself in the Place of a Corncrake”: Chekhov’s Poetics of Reconciliation

Chekhov for the 21st Century. Carol Apollonio and Angela Brintlinger, eds. Bloomington, IN: Slavica Publishers, 2012, 197–210.     “Put Yourself in the Place of a Corncrake”: Chekhov’s Poetics of Reconciliation Radislav Lapushin On  6  March  1888  Chekhov  sent  a  letter  from  Moscow  to  Alexei  Pleshcheev  in   Petersburg.  Though  not  nearly  as  famous  as  Chekhov’s  “credo”  formulated   the  same  year  in  a  letter  to  the  same  correspondent  (“My  holy  of  holies  is  the   human   body,   health,   intelligence,   talent,   inspiration,   love,   and   the   most   absolute  freedom  imaginable,  freedom  from  violence  and  lies,  no  matter  what   form  the  latter  two  take”1 ),  one  key  paragraph  in  this  letter  is  equally  reveal-­‐‑ ing  of  Chekhov’s  artistic  vision  and  philosophy.     The  paragraph  follows  an  extended  discussion  of  literary  matters:  having   just  read  two  critiques  of  his  recently  published  The  Steppe  (Step’,  1888),  Viktor   Burenin’s  article  in  New  Times,  and  a  private  letter  from  Pyotr  Ostrovsky  (the   younger  brother  of  the  playwright  Alexander  Ostrovsky),  Chekhov  proceeds   from  a  lengthy  discussion  of  the  latter  to  his  overall  vision  of  contemporary   literary  criticism,  and  the  way  it  should  advance  in  order  to  free  literature  of   “a  thousand-­‐‑score  false  doctrines.”  What  is  needed,  he  argues,  is  “a  guerilla-­‐‑ style,   irregular   criticism”   (partizanskaia,   irreguliarnaia   kritika)   distributed   via   pamphlets,  as  opposed  to  regular  criticism  in  journals  and  newspapers.  In  the   third  paragraph,  which  is  my  subject  of  inquiry,  Chekhov  addresses  his  cor-­‐‑ respondent  directly:       Now—how   is   your   health?   Do   you   ever   get   out   into   the   fresh   air?   Judging  by  Burenin’s  criticism  of  Merezhkovsky,  it  must  be  freezing   in  St.  Petersburg  now,  somewhere  between  15◦  and  20◦  below  zero…   And  even  though  it’s  still  damned  cold,  the  poor  birds  are  already  on   their   way   back   to   Russia.   They   are   driven   on   by   homesickness,   by   love  for  their  native  land.  If  poets  only  knew  how  many  millions  of   birds   fall   victim   to   love   and   longing   for   their   homes,   how   many   freeze  on  the  way,  what  [how  many]  tortures  they  endure  in  March   and  early  April  when  they  come  home  to  roost,  they  would  long  ago                                                                                                                             1  Anton  Chekhov’s  Life  and  Thought:  Selected  Letters  and  Commentary,  ed.  Simon  Karlin-­‐‑ sky,  trans.  Michael  Henry  Heim  in  collaboration  with  Simon  Karlinsky  (Evanston,  IL:   Northwestern  University  Press,  1999),  109.  Alternative  translations  inserted  in  brack-­‐‑ ets.—R.L.   198 RADISLAV LAPUSHIN have  written  about  it…  Put  yourself  in  the  place  of  a  rail  [corncrake]   who   walks   all   the   way   instead   of   flying,   or   the   wild   goose   who   is   willing  to  surrender  himself  to  man  rather  than  freeze  to  death…  It’s   a  hard  world  to  live  in!  [It’s  hard  to  live  in  this  world!]2       The   paragraph   opens   with   a   casual   (and   rather   unremarkable)   inquiry   about   the   addressee’s   physical   condition   and   whether   he   is   taking   the   air.   Then,   it   briefly   returns   to   literary   matters,   namely   Burenin’s   mocking   criti-­‐‑ cism   of   Dmitry   Merezhkovsky’s   poem   published   in   the   same   issue   of   The   Northern  Herald  as  Chekhov’s  The  Steppe.3  The  mention  of  this  poem  becomes   a  “device”  that  leads  the  reader—in  this  case,  the  sick  Pleshcheev—into  the   outside   world;   it   serves   as   a   transition   from   the   protective   warmth   of   the   house  to  the  cold  outside.  After  opening  the  space  horizontally,  the  passage   follows  the  author’s  gaze  from  the  ground  to  the  sky,  or,  to  put  it  otherwise,   from   the   world   of   human   beings   to   that   of   the   “poor   birds   […]   already   on   their  way  back  to  Russia.”  The  spatial  extension  signifies  a  noticeable  shift  in   the  narrative  voice:  from  the  casual  to  the  poetic  style.  Though  the  borderline   between   these   two   styles   is   marked   by   an   ellipsis,   the   “accidental”   rhyme   Merezhkovskom  –  chertovski  makes  the  transition  natural  and  seamless.   This  poetic  style,  however,  is  far  from  homogeneous:  the  conversational   intonation   and   syntax   (Kholodno   chertovski,   a   ved’   bednye   ptitsy   uzhe   letiat   v   Rossiiu!)  paves  the  way  to  the  overtly  elevated  language,  especially  if  applied   to   birds   (toska   po   rodine;   liubov’   k   otechestvu)   marked   by   the   emphatic   triple   repetition   (how   many   millions   of   birds;   how   many   of   them   freeze;   how   many   tortures),  the  application  of  church  Slavonicisms  (preterpevat’  muki)  and  addi-­‐‑ tional  rhymes  (aprelia  –  vospeli).   The  shift  to  the  poetic  is  remarkable  since  the  passage  seems  to  be  explic-­‐‑ itly   polemical   in   regard   to   poetry   and   poets.   “If   poets   only   knew,”   says                                                                                                                             2  Ibid.,  97.  “Теперь  –  как  Ваше  здоровье?  Выходите  ли  Вы  на  воздух?  Если  судить   по   критике   Буренина   о   Мережковском,   то   у   Вас   теперь   будет   15-­‐‑20◦   мороза…   Холодно  чертовски,  а  ведь  бедные  птицы  уже  летят  в  Россию!  Их  гонят  тоска  по   родине   и   любовь   к   отечеству;   если   бы   поэты   знали,   сколько   миллионов   птиц   делаются  жертвою  тоски  и  любви  к  родным  местам,  сколько  их  мерзнет  на  пути,   сколько  мук  претерпевают  они  в  марте  и  в  начале  апреля,  прибыв  на  родину,  то   давно  бы  воспели  их…  Войдите  Вы  в  положение  коростеля,  который  всю  дорогу   не  летит,  а  идет  пешком,  или  дикого  гуся,  отдающегося  живьем  в  руки  человека,   чтобы  только  не  замерзнуть…  Тяжело  жить  на  этом  свете!”  (Letters  2:  211).   3  In  particular,  Burenin  had  written:  “The  winter  this  year,  as  everyone  knows,  was   very  cruel,  the...