Российское научное зарубежье: люди, труды, институции, архивы / Отв ред. П. А. Трибунский (review)

Рецензируемый сборник включает три раздела. Первые два представляют собой публикацию материалов международной конференции, проведенной Институтом российской истории РАН 9–10 октября 2014 г. Помещенные в них статьи демонстрируют верность большинства ее участников теоретико-методологической традиции, в формировании которой в 1990-х гг. приняли участие сотрудники Центра изучения территории и населения России этого института. Предметом их исследования является “Россия за рубежом”, или “Русское Зарубежье”, рассматриваемое как уникальное явление, возникшее в результате беженства или изгнания высокообразованных в значительной своей части бывших подданных Российской империи после революционных потрясений и прихода к власти большевиков.¹ В статье З. С. Бочаровой когнитивная, по сути, категория “российское зарубежье”, предполагающая конструирование “воображаемого сообщества”,² превращается в феноменологическое понятие, смещающее акцент на его историческую реальность как данность и “уникальность”, что предполагает методологический эссенциализм и возможность интерпретации изучаемого материала в категориях “миссии”.³

Миссия российской эмиграции видится в том, чтобы сохранить и приумножить культурное наследие дореволюционной России, явить его миру и передать потомкам после освобождения родины от большевиков. Культура при этом представляется как особая сфера человеческой деятельности, наряду с политической, социальной, экономической и т.д. Наука же выступает как неотъемлемая часть или даже вершина так понимаемой культуры, создаваемой интеллектуальной элитой. Такое понимание миссии является отражением самосознания этой элиты, находившейся “не в изгнании, а в послании”, а миссиоцентричный подход выражает взгляд на деятельность оказавшихся в эмиграции российских ученых через призму этого самосознания. Конкретизация такого подхода дана в статье Л. П. Муромцевой, представляющей, по сути, реализацию этой идеи как культуртрегерства по отношению к вновь образовавшимся европейским государствам (прежде всего, славянским) и к отсталым в научном плане по сравнению с Россией странам (отсюда проистекает своеобразный россиецентризм), а также как обогащения мировой науки достижениями российского ученого гения.

Этот подход определяет тематику большей части статей, характеризующих географическое распространение достижений российской науки через “рассеяние” ученых, а также тематическое многообразие их научных работ. Последний аспект в обобщенном виде представлен лишь в двух статьях (Ю. Д. Анчебадзе о кавказоведении и О. В. Ратушняка о казачестве), но биографический жанр позволяет значительно расширить описание тех областей науки, в которых проявили себя ученые-эмигранты (больше дюжины статей в сборнике сосредоточены на этих сюжетах). Правда, некоторые из персонажей биографий не подпадают под точное определение “зарубежье”, а некоторые – под строгое определение “ученый”. Среди первых можно назвать гидрометеоролога М. А. Рыкачева, ездившего на Всемирную выставку в Париж в 1878 г. (В. Г. Смирнов), историка Н. И. Кареева, занимавшегося польской историей и преподававшего одно время в Варшавском, но все же российском университете (А. Ю. Баженова), архитектора Ф. И. Лидваля, вернувшегося на родину в Швецию (И. В. Сидорчук), библиографа Э. А. Вольтера, переписывавшегося с зарубежными коллегами (И. Г. Хомякова). Все они не были эмигрантами. В последнем случае, по-видимому, понимая зыбкость основания отнесения деятельности своего персонажа к “эмигрантике”, автор выделяет жирным курсивом: “это было изучение зарубежного профессионального опыта” (С. 413). Говоря о нестрогом использовании понятия “ученый”, следует особо отметить превращение пропагандиста С. В. Сигриста или “профессора Гротова”, запятнавшего свою репутацию участием в нацистских идеологических кампаниях, в первого исследователя “Академического дела” в статье М. П. Лепехина. Даже в случае, когда персонаж, о котором повествует автор, не сумел добиться значимого успеха, для описания его “жизни и жития” используется дискурс миссии “служения науке”, логически предполагающий определенный вклад в ее развитие. Так, “энциклопедист” В. В. Водовозов покинул советскую Россию, чтобы свободно реализовать себя в этом служении (Н. А. Родионова). И даже его трагическая судьба, по законам жанра, обретает катарсис: его вынужденно-добровольная смерть на чужбине, где он не нашел условий для творческой деятельности, свидетельствует о высшей ценности самой идеи бескорыстного служения науке.

Впрочем, изучение институтов демонстрирует сохранение приверженности миссии только “первой волной” эмиграции. Свободный университет в Болгарии, открытый в 1920 г. как частное учебное заведение для русских эмигрантов, просуществовал до 1938 г. (В. С. Манчев). Русский высший технический институт в Париже, хотя и пережил вторую мировую войну, выпуская менее десятка специалистов ежегодно, все же закрылся в 1962 г., потому что “молодое поколение русской эмиграции уже было способно слушать лекции на французском языке и выбирало для образования французские технические институты” (Л. А. Мнухин, С. 135). Наконец, Мюнхенский институт, созданный в 1950 г. для обслуживания нужд “холодной войны”, закрылся в 1972 г. с наступлением разрядки. Его сотрудники продемонстрировали достаточно низкий уровень исследований советской системы в силу идеологической и организационной зависимости их деятельности от ЦРУ (Е. В. Кодин), что еще раз подтверждает, что при изучении результатов политологических исследований эмигрантов не следует путать исследовательскую деятельность с пропагандистской.

Преодоление ограниченности миссиоцентричного подхода демонстрируют две статьи сборника (Н. М. Сегал-Рудник и Д. М. Сегал). Думается, авторам помогло физическое перемещение позиции наблюдателя (в эмиграцию), позволившее растождествиться с ролью благодарных преемников бесценного наследия, сохраненного подвижниками на чужбине. Н. М. Сегал-Рудник рассматривает трансформацию “русской идеи” В. И. Иванова в широком европейском интеллектуальном контексте эпохи. Особое внимание уделяется разработке идеи европейской интеграции и концепта “Pan-Europa” австрийским геополитиком Рихардом фон Куденхове-Калерги и обоснованию проекта “интегрального федерализма” французским философом русского происхождения А. Марком. Автор точно подмечает, что, в отличие от значительной части интеллектуалов-эмигрантов, искавших хотя бы иллюзорную почву для укоренения, В. И. Иванов выдвигал идею “келейного искусства” и “центробежности”, позволявшую ему реализовать “стремление привить русскую религиозно-философскую традицию к западному древу познания” (С. 351). Важным при этом является обсуждение рецепции идей Иванова предполагаемым читателем при переводе его работ на немецкий язык Е. Шором. В итоге Сегал-Рудник удается показать: именно в процессе перевода удалось преодолеть узконационалистическую трактовку “русской идеи”, а также глубже воспринять его мысли о дионисийстве (вновь открытом для немцев Ф. Ницше) применительно к европейской культуре XIX–ХХ вв.

Взгляд Д. М. Сегала на журнал “Slavica Hierosolymitana” определяется не столько его формальной принадлежностью израильской академии, сколько осмыслением им места Израиля в сложных взаимоотношениях Запада и Востока в 1970-е гг., специфики восприятия славистики в это время в странах советского блока, особенностей академического сообщества в Израиле и отдельных его университетах и лишь в последнюю очередь – индивидуальных судеб, о которых он “не уполномочен” говорить. Именно такое расширение контекста позволяет Сегалу, несмотря на то, что он сам был одним из редакторов журнала, более “объективно” (адекватно и корректно) оценить роль и значение этого издания для развития мирового славяноведения.

В обоих случаях более широкий контекст позволяет авторам лучше понять значение вклада российских эмигрантов в мировую науку, поскольку при таком подходе к учету национальных особенностей развития науки (особенно гуманитарных дисциплин) не упускается из виду, что прежде всего научные знания интернациональны, хотя нередко и рядятся в национальные одежды. Такой подход позволяет и более адекватно и корректно взглянуть на проблему адаптации эмигрантского знания к новой среде, которая также обсуждается в сборнике. Адаптация должна рассматриваться не в смысле пассивного приспособления к нормам, сложившимся в академических сообществах стран-реципиентов (обычно речь идет об усвоении узко понимаемого языка и “научного быта”), – что воспринимается как вызов, от которого хочется и можно уклониться в межличностных контактах (В. Ю. Волошина). Скорее, речь должна идти об активном взаимодействии с новым окружением, отражающемся и собственно в творческой деятельности. Результатом этого взаимодействия и оказывается изменение местных норм, а значит, и самой науки в этих странах.

Второй раздел книги содержит публикации и обзоры материалов, большая часть которых выявлена в российских архивах. Исключение составляют письмо к Л. И. Шестову, рецензии на его работы и некролог, написанные его “лучшим собеседником” А. М. Лазаревым и отложившиеся в рукописном отделе Национальной библиотеки Израиля (публ. В. Хазана), а также обзор архива психолога Бориса Семенова (Semenoff) в Эдинбургском университете (П. А. Трибунский). Очевидно, то обстоятельство, что большинство публикуемых материалов извлечено из российских архивов и библиотек, и объясняет, почему ряд из них лишь косвенно затрагивает тематику “зарубежья”, обозначенную в заглавии книги. Зачастую эти документы используются публикаторами для уточнения своих собственных взглядов на те историографические проблемы, которые затрагиваются в них. Такова цель обращения И. В. Лукоянова к воспоминаниям об “академическом деле” и сопутствующим материалам В. В. и Т. В. Чернавиных, оказавшихся благодаря побегу в Финляндии: проблема эмигрантской науки не является центральным сюжетом этой истории. То же относится к появившимся в эмигрантской печати некрологам Н. И. Кареева, которые В. А. Филимонов частично собрал и переиздал в рецензируемом сборнике. А. В. Мельников обнаружил в неразобранных бумагах из фонда С. О. Шмидта и предложил к публикации первоначальный вариант статьи Н. Н. Кнорринга “Гибель Тургеневской библиотеки в Париже”, с сокращениями впервые появившейся в 1961 г. в журнале “Простор” (Алма-Ата). Сопоставление двух вариантов позволило ему определить те изъятия и правку, которые сделали при первом издании советские редакторы. М. В. Ефимова перевела для раздела содержащую очень скудные воспоминания статью А. Ф. Мейендорфа о его кузене, советском “наркоминделе” Г. В. Чичерине, опубликованную в 1971 г. в “Russian Review” (правда, трудно понять, при чем же здесь наука русского зарубежья). В ряде случаев в разделе представлены обзоры архивных фондов, в которых отложились материалы о дореволюционной деятельности будущих эмигрантов (М. В. Киселев о материалах С. П. Мельгунова и редакции журнала “Голос минувшего” в АРАН; Н. М. Осипова о хранящихся там же документах Д. П. и Ф. П. Рябушинских, притом что последний из упомянутых братьев скончался задолго до революции и никогда не был эмигрантом).

Как и в первом разделе, публикации охватывают не только “первую волну” эмиграции. Известный знаток эмигрантских архивов А. В. Попов вернулся к рассмотрению творческого и архивного наследия покинувшего СССР в годы Великой Отечественной войны историка К. Ф. Штеппы, о котором он уже писал,⁴ а В. Г. Бухерт опубликовал письма А. Ф. Изюмова к советскому историку А. Л. Сидорову из Праги в 1947–1948 гг. И опять же, письма “неудачливого художника без всяких корней” О. А. Цингера Н. В. ТимофеевуРесовскому и Е. А. ТимофеевойРесовской за 1969–1973 гг. (публ. Е. В. Косыревой) больше говорят об их авторе, нежели об именитом в ученом мире “зубре”, которому из шести издаваемых писем предназначалось лишь одно, да и то написанное по случаю кончины его супруги в 1973 г. Таким образом, представленные в разделе российские архивы и библиотеки (за исключением Дома Русского зарубежья, обзор хранящихся здесь фондов ряда ученых дан Т. И. Ульянкиной) едва ли могут стать надежной основой для изучения науки русского зарубежья, что лишний раз доказывает, что без обращения к зарубежным архивохранилищам практически невозможно провести комплексное исследование проблемы.

Третий раздел книги – In memoriam. В нем друзья и ученики отдают дань памяти и выражают свою признательность Марине Петровне Мохначевой, ушедшей из жизни вскоре после проведения конференции, материалы которой стали основой сборника. Последние годы ее жизни были отданы сбору и обработке материала и подготовке к изданию пятитомника о роде Мусиных-Пушкиных, потомков известного открывателя легендарного “Слова о полку Игореве”, которых после революции судьба разбросала “по городам и весям” России и Европы. Один из них, А. А. Мусин-Пушкин, присоединил добрые слова воспоминаний о профессоре РГГУ к написанному ее коллегами. Завершает раздел библиография трудов М. П. Мохначевой.

Оценивая сборник в целом, можно отметить, что его материалы расширяют информационное поле исследования “трудов и дней” (если использовать выражение его ответственного редактора) российских ученых, оказавшихся в эмиграции. Но это – скорее экстенсивное развитие, нежели поиск и находки новых путей в изучении проблемы “российская наука за рубежом”. Станет ли плодотворной встреча отечественных исследователей в рамках международной конференции с их бывшими соотечественниками, ставшими теперь зарубежными коллегами, покажет время.