Kohle für Stalin und Hitler: Arbeiten und Leben im Donbass 1929 bis 1953 by Tanja Penter (review)

Сталин, Гитлер и Донбасс*

Историография сталинизма и национал-социализма, двух наиболее жестоких диктатур ХХ века, непрерывно пополняется новыми томами исторических исследований. Изучая каждый из режимов по отдельности в их особом географическом и национальном контексте, историки пытаются порой провести между ними параллели и выявить их общие и отличительные черты, в частности, апеллируя к концепции тоталитаризма или модерности, будь то присутствующей, отсутствующей или альтернативной.¹ Книга Тани Пентер, посвященная истории Донбасса под властью двух диктатур и охватывающая период с 1930-х до начала 1950-х годов, предлагает новый ракурс сравнительного изучения двух режимов. Пентер изучает сталинизм и нацизм не синхронно, как делали почти все ее предшественники, а диахронно – в одном и том же региональном контексте Донбасса.²

Региональный подход и сравнительно долгий хронологический отрезок, который освещен в книге, предоставляют автору уникальную исследовательскую перспективу: локальный материал дает возможность детально сравнить политику сменявшихся режимов и попытаться понять, как они влияли друг на друга и, возможно даже, перенимали отдельные политические практики. Эту преемственность Пентер изучает не только применительно к политике советской и нацистской власти на Донбассе, но и к поведенческим стратегиям населения, приспосабливавшегося к жизни под диктаторскими режимами. Также исследуемый материал позволяет Пентер поставить и более общие вопросы о природе и пределах политической лояльности советских граждан, а также о механизмах политической адаптации сталинского и нацистского режимов к менявшимся условиям.

Книгу открывают главы о Донбассе времен сталинских довоенных пятилеток. Хотя советская индустриализация на Донбассе наложилась на предшествующую волну успешной индустриализации XIX в.,³ сталинские пятилетки преобразили регион, превратив его к концу 1930-х гг. в самую индустриализированную и урбанизированную область Украинской ССР. В годы пятилеток здесь стало складываться социалистическое общество со своими ценностями и системой иерархий. Особенно показательным в этом отношении было зародившееся на Донбассе в середине 1930-х годов стахановское движение. Оно стало проводником социальной мобильности и средством формирования новой рабочей элиты, прочно идентифицировавшей себя с советским строем (S. 71). Донбасс, в целом, занял высокое место в иерархии советских промышленных регионов. Даже в годы голода 1932–1933 гг. регион, наряду с Москвой и Ленинградом, получал снабжение напрямую из государственных резервов. Хотя чистки эпохи “большого террора” остро ударили по административным кадрам в горной промышленности, все же Донбасс оставался своего рода визитной карточкой советской индустриализации. Не случайно, что именно на примере донецкого шахтера советский кинематограф 1930-х гг. изображал передового рабочего-стахановца и, в его лице, “нового” советского человека (S. 175–178).

Если первые главы книги большей частью уточняют известные особенности сталинской эпохи применительно к Донбассу, то последующие главы, посвященные нацистской оккупации, вводят новый материал и новые интерпретативные подходы. В частности, Пентер ставит ключевой вопрос о том, как опыт сталинской индустриализации повлиял на политику нацистов в регионе и как сложившиеся общественные иерархии и лояльность шахтеров советской системе изменились с началом нацистской оккупации. В отличие от большинства предшествующих исследователей оккупации, которые трактовали ее в контексте нацистской политики на востоке,⁴ Пентер рассматривает историю Донбасса под оккупацией в контексте предшествующей сталинской индустриализации. А именно, она видит в нацистской политике во многом продолжение прежних советских мобилизационных практик, проводимых теперь “другими руками”.

Донбасс находился под оккупацией с осени 1941 г. до начала сентября 1943-го, относясь к сфере военного управления Вермахта. Пентер подчеркивает, что в течение этого периода нацистская политика в регионе демонстрировала очевидную преемственность со сталинскими практиками, в частности, в сфере общественного порядка, трудовых отношений, в пропаганде, в управленческих структурах и даже в руководящих кадрах. Например, первоочередной задачей нацистской администрации в регионе было восстановить добычу угля, необходимого для военной экономики Германии. Это было трудно осуществить ввиду обширных разрушений на шахтах, произведенных НКВД в момент отхода Красной армии, а также из-за острой нехватки рабочих рук и бегства населения из голодных городов в деревню. Пытаясь привлечь на шахты рабочие руки, местные оккупационные власти ввели в 1942 г. ранжированную систему пайков, имевшую очевидные параллели со сталинскими иерархиями нормированного потребления и, также как и при Сталине, зависевшую от производительности труда работника и его значимости для военного производства (S. 201). В результате Донбасс под оккупацией также оказался среди привилегированных районов в отношении снабжения, а его население меньше пострадало от политики голода, применявшейся нацистами в городах.⁵ Паек шахтеров под оккупацией даже не уступал пайку рабочего в оборонной промышленности в советском тылу!⁶ Стремясь увеличить выработку угля, оккупационные власти перенимали и другие советские практики, включая поощрение ударного труда и премирование за высокую производительность. Имена лучших шахтеров вывешивались на предприятиях на специальных стендах. В переписке представителей нацистских хозяйственных органов даже обсуждался вопрос о необходимости возродить стахановское движение с целью увеличить выработку (S. 209). Впрочем, на практике до появле-ния стахановцев под оккупацией дело так и не дошло.

Пентер подчеркивает, что в сфере угледобычи при нацистской администрации царила относительная “нормальность”, разительно отличавшаяся от окружавшего моря насилия, голода и принудительных мобилизаций населения для отправки на работы в рейх. Неудивительно, что большинство донецких рабочих даже не воспринимали работу на немцев как “принудительный труд”, несмотря на то, что уклонение от работ жестоко каралось. Принудительные работы прочно ассоциировались у советских граждан с отправкой в трудовые лагеря. Сочетание же работы, принуждения и ограничения личных свобод после опыта сталинской индустриализации 1930-х гг. уже считалось частью нормальной повседневности (S. 228). В этом отношении сталинские чрезвычайные меры “подготовили” население к чрезвычайным условиям жизни под оккупацией.

Помимо рабочих, в угольной промышленности под оккупацией работали почти 2200 советских технических специалистов, многие из которых были разочарованы советскими методами управления и верили в то, что нацисты введут на производстве передовые технологии (S. 287–290). Важную роль под оккупацией играли и местные журналисты, помогавшие “подгонять” немецкую пропаганду под мировоззрение советских граждан и использовавшие в прессе привычный идеологический язык (например, “саботажниками” теперь именовались те, кто не хотел работать на немцев). Они также содействовали и разоблачению преступлений советской власти: именно из оккупационных газет многие жители впервые открыто услышали о сталинском терроре, о масштабах голода 1932–1933 гг. и о ГУЛАГе (S. 254). Преемственность нацистской и советской систем управления доходила до того, что даже в городском и районном управлении продолжали работать многие сотрудники советов (включая членов партии), которым было приказано выйти на работу и которых немцы прагматично рассматривали как опытный управленческий персонал (S. 282). Тысячи людей работали и в нацистской полиции.

Насколько эти факты свидетельствуют о лояльности населения Донбасса нацистской власти? Пентер ставит это важный вопрос и дает на него неоднозначный ответ. С одной стороны, лояльность населения советскому режиму была в буквальном смысле подорвана вместе со взрывами шахт, произведенными НКВД перед отходом Красной армии и вызвавшими массовые протесты. В том числе и из-за этого население поначалу благожелательно отнеслось к новой немецкой администрации. Однако к лету 1942 г. немцы также растеряли симпатии населения Донбасса, в первую очередь, из-за тяжелого продовольственного положения, насильственных мобилизаций на работу в Германию и расстрелов (S. 232). Но, как отмечает Пентер, разочарование в политике нацистов не означало автоматически роста поддержки сталинского режима. Отказы от сотрудничества с оккупационной администрацией, забастовки и саботаж участились лишь с началом победного наступления Красной армии в 1943 г., когда многие жители оккупированных территорий попытались таким образом “очистить” свою репутацию в глазах советов. Рассуждая о лояльности, Пентер, как и ряд современных исследователей, не проводит четкой границы между лояльностью и сопротивлением и отмечает, что между ними существовала обширная “серая зона”, куда входил широкий спектр переменчивых настроений и гибких приспособленческих стратегий.⁷ Применительно к специфике Донбасса автор подчеркивает, что поведение населения здесь определяли не национальные или политические убеждения, но борьба за выживание и преобладание локальных интересов (S. 273).

Рассуждая о национальных идентичностях, Пентер, в частности, отмечает, что для населения Донбасса, русского в культурном и языковом отношении, украинский вопрос и украинская идентичность в годы войны не играли значимой роли. Хотя под оккупацией в регионе действовали группы украинских националистов, в частности в Мариуполе, где имелась влиятельная ячейка ОУН, их влияние было существенно слабее, чем в областях западной и центральной Украины. Даже языком прессы и местного управления в этом регионе, в отличие от большей части оккупированной Украины, оставался почти исключительно русский. Пентер не фиксирует русско-украинских трений, зато подчеркивает широко распространенный среди обеих групп населения антисемитизм. Характерно, что расстрелы евреев в регионе происходили открыто, на глазах у всех, в то время как расстрелы русского и украинского населения нацистские власти предпочитали скрывать, чтобы не вызвать протестов. В итоге, как подчеркивает Пентер, в Донбассе речь шла, прежде всего, о традиционно сильных региональных связях и идентичностях, в то время как национальные идеи едва ли имели сильное влияние.

Заключают книгу главы о жизни Донбасса после его освобождения Красной армией. Отмечая особенности этого периода, Пентер подчеркивает, что на шахтах впервые в больших масштабах стал применяться труд заключенных. В их числе были “интернированные и мобилизованные” этнические немцы из регионов Европы и немецкие военнопленные, направленные на шахты под лозунгом “репараций посредством работы”, узники ГУЛАГа, а также репатриированные из Германии советские граждане, включая пленных красноармейцев, “остарбайтеров” и коллаборационистов. На примере разных категорий рабочих Пентер показывает, что грань между свободным и несвободным трудом в послевоенном СССР оставалась зыбкой. Например, немецкие военнопленные могли содержаться лучше, чем некоторые категории “свободных” советских граждан, а “свободные” рабочие, точно так же, как и заключенные, не имели права по собственной воле покинуть место работы (S. 353–354).

Отличительной чертой послевоенного периода стала также коллективная стигматизация населения, жившего под оккупацией.⁸ Даже голод 1946–1947 гг., во время которого шахтеры голодали так же сильно, как и жители сельских районов, многие восприняли как наказание со стороны советской власти за сотрудничество с оккупантами (S. 358–360). Послевоенные годы ознаменовались и массовыми “чистками” в партии, и несколько менее масштабными “чистками” хозяйственных кадров, сотрудничавших с оккупантами, а также судебными процессами против коллаборационистов. Но Пентер отмечает, что послевоенные “чистки” были существенно менее всеохватными, чем репрессии 1930-х гг. А в организации судебных процессов против коллаборационистов очевидно было стремление советского руководства соблюсти внешние формы законности, отмежеваться от довоенных репрессивных практик и тем самым утвердить легитимность режима. По утверждению автора, несмотря на попытки сталинского руковод-ства восстановить контроль при помощи репрессий и пропаганды, советский режим должен был вырабатывать новые способы взаимодействия с обществом, на настроения и жизненные представления которого опыт войны и оккупации наложил сильный отпечаток.

Энциклопедическая по своей широте картина Донбасса под сталинской и нацистской властью, представленная в книге Пентер, проливает новый свет на практики двух режимов, но в то же время оставляет открытыми ряд существенных вопросов. Отчасти они связаны со спецификой диахронного взгляда автора на жизнь региона под властью двух диктатур. Например, Пентер неоднократно подчеркивает, что Донбасс в течение всей оккупации оставался в сфере военного управления Вермахта и не входил в состав рейхскомиссариата Украины под управлением Эриха Коха. Этим она объясняет, что, в отличие от жителей рейхскомиссариата, горожане Донбасса относительно беспрепятственно ездили за продуктами в деревню, в регионе была несравненно богаче представлена культурная жизнь, а языком прессы и местного управления оставался русский. Но в какой мере тогда пример Донбасса позволяет более широко судить о способности нацистских оккупационных властей приспосабливаться к местным условиям? Или же адаптация сталинских практик была результатом позиции конкретных действующих лиц из числа военной администрации? Сохранила бы оккупационная политика прежний прагматизм, перейди Донбасс под нацистское гражданское управление? Очевидно, чтобы получить ответ на эти вопросы, необходимы новые региональные исследования нацистской оккупационной политики, позволяющие сопоставить – уже в синхронном разрезе – политику в разных регионах и роль региональных властей. С этим связан и другой аспект, касающийся личных взглядов и управленческих стратегий нацистских кадров на местах. Кто и почему, например, в военной или хозяйственной нацистской администрации принимал решения об использовании советских практик? Хотя в книге звучат многие голоса свидетелей событий, Пентер существенно меньше обращает внимания на то, что политика была результатом решений конкретных людей. Такая личная перспектива позволила бы сделать более убедительным изложение, которое пока строится в большей мере на анализе политических структур и практик.

В целом же, подход Пентер безусловно открывает новую чрезвычайно интересную перспективу в изучении сталинской и нацистской политики. Выявленные автором на локальном материале примеры преемственности двух режимов действительно поразительны. Хочется надеяться, что у Пентер найдется много последователей среди историков войны, сталинизма и нацистской политики на территории СССР.