Russia and the Making of Modern Greek Identity, 1821−1844 by Lucien J. Frary (review)

История восточного вопроса и российской политики на Балканах до сих пор не пользовалась особым вниманием историков, занимающихся историей империй. Проблематика российскобалканских связей традиционно разрабатывалась в рамках истории дипломатии и международных отношений, которые многим молодым исследователям представляются старомодными. С методологической точки зрения, новое поколение историков империй отличает отрицание разделения имперской политики на внешнюю и внутреннюю, столь характерного для историографии прошлого. Результатом этого подхода стало растущее число исследований феноменов, легко проницавших имперские границы, таких как миграции, религиозные паломничества или обмен политическими идеологиями.¹ Попытки империй влиять друг на друга посредством этих трансграничных процессов являют собой исторические примеры того, что сегодня называют “мягкой силой”. В этом контексте обращение нового поколения историков к проблематике российско-балканских связей и восточного вопроса (хотя бы и запоздалое) естественно и неизбежно, поскольку влияние на православных единоверцев являлось, пожалуй, наиболее значительным примером применения “мягкой силы” Российской империей.²

Книга Люсьена Фрэри представляет собой попытку поновому взглянуть на проблематику российско-балканских отношений и продемонстрировать их актуальность для понимания форм империо- и нациестроительства в XIX столетии. Фрэри рассматривает российскую политику в отношении Греции после обретения ею независимости в 1830 г. и анализирует роль этой политики в формировании греческой национальной идентичности. Хотя основную массу используемых автором источников на француз-ском, русском и греческом языках составляет дипломатическая переписка, его работа наверняка вызовет интерес среди специалистов по новой истории империй. Книга Фрэри не только дополняет новейшие исследования российско-греческих отношений в XVIII–XIX вв. О. Е. Петруниной, Е. Б. Смилянской и Л. А. Герд,³ но и способствует лучшему пониманию взаимодействия Российской империи с национализмом в балканских странах в целом.⁴

Исследование состоит из введения, шести глав и заключения. В первой главе, посвященной роли России в развитии греческого национально-освободительного движения, рассматриваются российско-греческие связи в конце правления Александра I, реакция официальной России и российской общественности на греческое восстание 1821 г. и последовавшую за ним войну за независимость Греции, а также роль России в международном урегулировании греческого вопроса в начале 1830-х годов. Во второй главе освещаются отношения России с баварским регентством, управлявшим Грецией вплоть до совершеннолетия первого греческого короля Оттона. В ней также рассказывается о формировании так называемой “русской партии”, а также о политике России в период очередного обострения Восточного вопроса в 1832–33 гг. Третья глава посвящена провозглашению автокефалии Элладской православной церкви и реформе монастырей в период регентства, а также отношению России к данным мерам. В четвертой главе рассматривается деятельность русской православной миссии в Афинах, ее связи с греческими русофилами, а также их совместные усилия, направленные на защиту православия в условиях активизации протестантского и католического прозелитизма. В пятой главе освещается деятельность тайных обществ в контексте борьбы между “русской” и “английской” партиями. В частности, автор рассматривает заговор так называемого Филоправославного общества, преследовавшего цель освобождения греческих земель, оставшихся за пределами греческого королевства, а также Критское восстание 1841 года. Наконец, в шестой главе изучается государственный переворот 1843 года, приведший к замене абсолютной монархии конституционной, а также реакция официальной России на этот переворот.

Фрэри выделяет три основных аспекта роли России в греческом возрождении конца XVIII – начала XIX вв. В царствование Екатерины Второй Россия дала пристанище нескольким важным представителям греческого просвещения, которые способствовали формированию идеи независимости. Практическая реализация этого замысла также началась в России с формированием в 1814 г. греческого тайного общества Филики Этерия, спустя семь лет поднявшего знамя антиосманского восстания. Наконец, русско-турецкие войны и российская дипломатия сыграли важную роль в дестабилизации османской власти на Балканах, без чего греческая национально-освободительная борьба не увенчалась бы успехом уже к 1830 г. Поэтому неудивительно, что в десятилетия, предшествовавшие возникновению независимого греческого государства, Россия начала фигурировать в многочисленных пророчествах и планах грядущего освобождения от османской неволи, которые способствовали формированию греческой идентичности.

В своем анализе этого процесса Фрэри основывается на исследованиях национализма последних десятилетий. В частности, он отвергает упрощенное представление о том, что национальная идентичность является светской заменой религиозной идентичности, характерной для традиционных обществ. Согласно Фрэри, греческий национализм представлял собой синтез светских и религиозных элементов и тем самым явился наглядным примером тезиса Энтони Смита о наличии религиозных компонентов почти во всех модерных национализмах. Таким компонентом в случае Греции было, разумеется, православие, и именно защита его интересов стала главной целью российской политики в 1830-е и 1840-е гг. Подобный выбор был вполне естественным ввиду того, что в рассматриваемый период православие находилось в центре попыток сформулировать национальную идентичность в самой России, предпринимавшихся как представителями российской общественности, так и правительством. В этом смысле работу Фрэри можно назвать попыткой проследить международный аспект уваровской доктрины “официальной народности”, до сих пор недостаточно изученный историками.

Согласно Фрэри, идея единения царя со своим народом на основе православия находила поддержку как со стороны консервативных греческих политиков и интеллектуалов, так и со стороны народных масс, что способствовало широкой популярности России в греческом обществе. Для лучшего выявления этой особенности Греции автору стоило сравнить ее с другими балканскими странами, в которых формирование национальной идентичности не было столь сильно связано с православием. Так, румынские националисты предпочитали акцентировать свои латинские корни, для того чтобы отмежеваться от славянских соседей, и зачастую делали это в ущерб православию, которое объединяло их как с Россией, так и с большинством южных славян. В свою очередь, сербские и болгарские лидеры были озабочены эмансипацией от векового господства греческой церковной иерархии и потому также предпочитали ставить во главу угла язык и этничность. Данное различие между балканскими обществами сказывалось на их восприятии Российской империи в период, последовавший за обретением ими независимости или широкой автономии. Если симпатии к России как к покровительнице православия были более или менее характерны для греческих, сербских, болгарских и румынских народных масс, политические элиты данных стран не демонстрировали подобного единодушия в своем отношении к северному соседу. Среди всех молодых балканских государств именно в Греции существовала наиболее сильная “русская партия”, представители которой в какой-то момент даже сформировали правительство. Напротив, румынские, сербские и болгарские лидеры в целом относились к России более сдержанно, а порой даже враждебно.

Согласно Фрэри, перед российской политикой в Греции стояло три основных вызова. Во-первых, обретение независимости выдвинуло проблему отношений церковной иерархии молодого королевства с Константинопольским патриархатом, оставшимся под властью Порты. Для того чтобы положить конец всем формам зависимости Греции от Османской империи, правительство молодого короля Оттона приняло радикальное решение о прекращении юрисдикции патриарха и создании Синода в качестве высшей церковной инстанции. Провозглашение автокефальности греческой церкви было осуществлено в нарушение церковных канонов и способствовало непопулярности королевского режима среди духовенства, консервативных политических деятелей и широких масс населения. Усилия российского правительства по восстановлению церковного единства сочетались с озабоченностью по поводу деятельности католических и протестантских миссионеров, пользовавшихся покровительством Франции и Великобритании, которые наряду с Россией были спонсорами молодого греческого королевства. Ситуация осложнялась и тем, что баварский принц Оттон, взошедший в 1832 г. на греческий престол, так и не принял православия, что безусловно мешало единению монарха со своим народом в духе уваровской “официальной народности”, идеалы которой продвигали российские эмиссары.

Политическая нестабильность греческого королевства представляла второй вызов для российской политики. Баварское регентство, назначенное вплоть до достижения Оттоном совершеннолетия, не пользовалось популярностью и сочеталось с ожесточенной борьбой между так называемыми английской, французской и русской партиями, каждая из которых стремилась добиться преобладающего влияния на молодого короля или, если это не удавалось, ограничить его власть конституцией. Российская политика в этих условиях определялась не столько стремлением превратить Грецию в исключительную зону российского влияния, сколько идеологическими соображениями. Фрэри подчеркивает, что главной целью Николая Первого было охранение политического статус-кво в регионе и на всем Европейском континенте от угрозы революции. От нового греческого государства и короля Оттона император ожидал не “пророссийскости”, а самодержавности. Его беспокоило не столько возможное изменение соотношения сил в Греции в пользу Великобритании или Франции, сколько ослабление королевской власти и ее формальное ограничение конституцией. Поэтому переворот 1843 г., в результате которого Греция стала конституционной монархией, сильно огорчил Николая, несмотря на то, что ключевую роль в этом перевороте сыграли представители именно “русской партии”, отстраненной Оттоном от власти тремя годами ранее. Автор также отмечает, что вопреки инсинуациям сторонников проанглийской и профранцузской ориентации, связи российской дипломатической миссии с представителями “русской партии” были минимальны.

Еще одним вызовом для российской политики была проблема греческого ирредентизма в пограничных с молодым королевством областях Османской империи, населенных преимущественно греками. Наряду с проектами реа-лизации “Великой идеи” единения всех греков, подобными тому, который замышлялся представителями тайного Филоправославного общества, в рассматриваемый период имели место и практические попытки осуществить этот идеал, такие как первое Критское восстание 1841 г. Фрэри демонстрирует, что вопреки утверждениям представителей английской и французской партии в Греции, Россия не имела отношения ни к Филоправославному обществу (раскрытие которого в 1840 году способствовало отстранению “русской партии” от власти), ни к Критскому восстанию, которое царские представители недвусмысленно осудили. Отмечая негативное отношение российского правительства к греческому ирредентизму, Фрэри сознательно дистанцируется от преобладающей до сих пор в англоязычной историографии тенденции приписывать Николаю Первому желание разделить наследство “больного человека” и, тем самым, полагать его ответственным за начало Крымской войны”.⁵ Автор неоднократно подчеркивает, что, вопреки превратным представлениям западноевропейских политиков и общественности, российский император полагал сохранение Османской империи предпочтительным для интересов России и неоднократно доказывал это своей военной и дипломатической поддержкой султана в критический для того период противостояния со своим египетским вассалом Мухаммедом Али. Автору этих строк остается лишь отметить, что несоответствие между истинными намерениями российского правителя и восприятием этих намерений на Западе накануне Крымской войны весьма напоминает сегодняшнюю ситуацию, что составляет еще один аспект становящегося все более расхожим сравнения путинской и николаевской России.

Несмотря на то, что политику Николая Первого принято рассматривать под знаком постигшего его под конец жизни поражения, Фрэри находит действия его представителей в Греции в целом достаточно успешными. В результате многолетних усилий им удалось добиться в 1850 г. примирения константинопольского патриархата и греческого синода и тем самым восстановить церковное единство. Хотя король так и остался католиком, конституция 1844 года постановила, что его преемники будут православными. Наконец, политические границы Греции и Османской империи остались неизменными, а револю-ционный национализм в Юго-Восточной Европе был в значительной степени подавлен. При всем этом православие и Россия продолжали оставаться важными факторами греческой идентичности, что подтверждалось сохраняющейся влиятельностью “русской партии” и попыткой греческого правительства выступить на стороне России во время Крымской войны.

В этом смысле стоит еще раз отметить отличие Греции от румынского и болгарского национальных государств, чьему становлению Российская империя также поспособствовала в XIX столетии. И в Дунайских княжествах, и в Болгарии Россия поначалу пользовалась почти исключительным влиянием, которое, однако, оказалось очень недолговечным, поскольку российская гегемония способствовала скорому развитию русофобских настроений у румынских и болгарских элит. В Греции, напротив, Россия с самого начала делила влияние с Великобританией и Францией, но при этом “русская партия” оставалась одной из трех главных политических сил не протяжении длительного периода. Отсутствие в книге Фрэри сравнения Греции с другими балканскими государствами является, пожалуй, единственным существенным недостатком этого весьма обстоятельного исследования.