Bukhara and the Muslims of Russia: Sufism, Education, and Paradox of Islamic Prestige by Allen J. Frank (review)

Книга А. Франка реконструирует широкий контекст культурных, религиозно-образовательных и социально-экономических связей мусульман Российской империи (Волго-Уральского региона, Сибири и Казахской степи) со среднеазиатскими исламскими центрами, среди которых Бухара занимала доминирующее место. Ключевая проблема исследования – почему Бухара стала столь важным религиозно-образовательным, культурным и экономическим центром для мусульман Российской империи, и какие факторы со временем способствовали относительному уменьшению престижа Бухары. Книга написана на источниках, уже знакомых читателю по прежним исследованиям Франка, в жанре деревенской микроистории.¹

Первые три главы монографии являются своеобразным прологом к изучению проблемы престижа Бухары. В первой главе дается обзор источников, среди которых автор особенно выделяет рукопись “Тарих-и Барангави” (“История Баранги”) – деревни, находившейся на территории Уржумского уезда Вятской губернии (современная территория Республики Марий Эл). По своему содержанию манускрипт представляет собой семейную историю, которая прослеживает судьбу нескольких поколений имамов деревни Баранга (в основном, самого автора – Ахмада ибн Хафиза ад-Дина аль-Барангави, и его дяди и отца), получивших образование в Бухаре и других религиозных центрах Средней Азии. Хронологические рамки источника, охватывающие период с середины 1840-х до 1910-х гг., позволяют Аллену Франку реконструировать отдельные стороны жизни бухарского общества в период, предшествовавший присоединению к Российской империи, а также проанализировать изменения, произошедшие в Бухаре и других среднеазиатских мусульманских центрах после вхождения региона в состав империи. Главы вторая и третья рассматривают религиозные и социальные основы престижа Бухары, а также распространение там “булгарских” (татарских и башкирских) институтов. Особое внимание автор уделяет развитию суфийских традиций, которые исторически связывали мусульман внутренних губерний Российской империи и Средней Азии. Большой интерес представляют мало известные широкому кругу исследователей данные о численности татар в Бухаре в конце XVIII – начале XIX вв., включая сведения об их социально-экономической и религиозно-общественной активности. Четвертая и пятая главы посвящены “case study”: на примере семьи аль-Барангави Аллен Франк рассматривает студенческий опыт в Бухаре, включая проблемы путешествия туда и размещения, поиск учителей, вхождение в круг суфийских связей и отношений, особенности построения учебного плана, повседневную жизнь и др. Шестая глава знакомит читателя с дискурсом упадка престижа Бухарской мусульманской учености в Российской империи, включая критику со стороны реформистов (от Абу-н-Наср аль-Курсави до джадидов) и арабских авторов, в том числе салафитского толка. Отдельный интерес представляет попытка выйти за пределы хронологических рамок работы и хотя бы кратко обсудить проблему бухарского престижа в советский период.

Отмечая, что Бухара в эпоху Мангытской династии – особенно при Шах Мураде (1785–1800) и Амир Хайдаре (1800–1826) – укрепила свой высокий статус исламского центра, в который стремились мусульмане из разных регионов для получения образования, установления суфийских связей, а также с целью паломничества к местам захоронения мусульманских святых и ученых,² Аллен Франк обращает наше внимание на ряд парадоксов, связанных c утратой этого престижа во второй половине XIX – начале XX вв. С одной стороны, этому способствовали объективные обстоятельства, обусловившие снижение экономического значения среднеазиатских центров на фоне интенсивного развития капитализма в Российской империи и активного формирования торгово-предпринимательских слоев среди российских мусульман Волго-Уральского региона и Сибири. С другой стороны, Бухара стала частью интеллектуального дискурса, транслировавшегося в определенных целях различными мусульманскими группами. Так, мусульманские реформаторы для оправдания необходимости образовательных и культурных реформ в Российской империи нередко использовали Бухару как пример отсталости, консерватизма и схоластики.

Дискурс реформаторов не был монолитным. Аллен Франк справедливо разделяет позиции татарских реформаторов середины и второй половины XIX в. (Шихаб ад-Дин Марджани, Хусаин Фаизхан³) и реформаторов новой волны – джадидов (конец XIX – начало XX вв.).⁴ Если первая группа критиковала бухарское общество непоследовательно, указывая на отдельные вопросы методики образования и теологические проблемы, то вторая (джадидская) переоценивала статус Бухары на системной основе, включавшей критику суфизма, нравственных устоев среднеазиатского общества, отсталости образовательной системы и др. Критика бухарской культуры в реформаторской литературе имела большой резонанс благодаря многочисленным печатным ресурсам и тому обстоятельству, что реформаторская элита была интегрирована в институты управления, как в имперский, так и в советский период. Однако за пределами этого авторитетного дискурса звучали и другие голоса. Их Аллен Франк и делает основными источниками своего исследования, предлагая на основе сочинений Ахмада Барангави и Курбан-‘Али Халиди пересмотреть расхожее представление о падении бухарского престижа.⁵

Эти авторы, в отличие от джадидских, были в целом удовлетворены качеством образования в Бухаре и придавали большое значение своим суфийским наставникам (шайхам). Обращая внимание на противоречивость мусульманских источников, Аллен Франк приходит к выводу, что проблема бухарского престижа в значительной степени являлась идеологической и культурной конструкцией, создававшейся на пересечении интересов отдельных социальных групп, государственных учреждений и прагматической логики социально-экономических интересов. В этом отношении примечательно возрождение престижа Бухары в советский период, особенно в 1940–1980-е гг. Вновь открытое в 1945 г. медресе Мир-и Араб оканчивают Талгат Таджуддин (муфтий Центрального Духовного Управления Мусульман (ЦДУМ) с 1980 г.), Наиль Яруллин – директор казанского медресе Мухаммадийа, и другие известные мусульманские фигуры. Более того, преследуя широкие политические цели, советские власти приглашали лидеров Индонезии (Хаджи Мухаммад Сухарто) и Мали (Модибо Кейта) в ходе официальных визитов посетить могилу имама Мухаммада аль-Бухари.⁶

Одним из следствий бухарского престижа было стремление татар, башкир, казахов и других мусульман Российской империи установить контакты с местными суфийскими шайхами. Фактически “Тарих-и Барангави” раскрывает нам эти связи на примере трех поколений одной семьи д. Баранга. В чем заключается важность этой информации? Аллен Франк не выходит за пределы исламского дискурса при рассмотрении суфизма,⁷ акцентируя внимание читателя на формировании линий преемственности (силсила) между отдельными среднеазиатскими шайхами и их мюридами, влиянии этого мистико-аскетического течения на образовательную систему, развитии форм социальной поддержки и благотворительности. Однако сами по себе эти сведения позволяют поставить под сомнение все еще доминирующую в русскоязычной литературе однообразную оценку суфизма как маргинального течения, функционировавшего на периферии религиозного канона и разнообразных форм его социального признания. Во многом такое мнение было сформировано российскими колониальными чиновниками, представлявшими суфизм в весьма обобщенном виде и трактовавшими его, в зависимости от ситуации, как “секту”, “нелепое учение” или “лжеучение”.⁸ Хотя автор монографии не сравнивает колониальные и мусульманские источники по суфизму, он делает ряд других важных выводов.

Если официальная критика суфизма в Российской империи в основном преследовала политические цели, то мусульманские источники, на которых основывается работа Аллена Франка, следуют своей логике. С одной стороны, джадидская литература не столько выступала против суфизма, сколько обличала “плохих суфиев”, сдерживавших, с точки зрения реформаторов, прогресс мусульманской системы образования и более не соответствующих эталону нравственного поведения. Ценным является указание Франка на теологическую общность салафизма и джадидизма в некоторых вопросах – например, в критике паломничества к могиле Баха ад-Дина Накшбанда.⁹ И представитель джадидского лагеря Муса Бигиев, и тяготеющий к салафизму ученый из Хиджаза Мухаммад-‘Али аз-Захири были против этого ритуала, каждый по своим причинам. С другой стороны, “деревенские” источники круга автора “Тарих-и Барангави”, работы Курбан-‘Али Халиди представляют суфизм в Средней Азии как естественный и стабильный элемент социальных отношений, игравший существенную историческую, социально-психологическую и теологическую роль.

Большое внимание, уделенное суфизму в источниках Франка, не должно создать у читателя представления об исключительной роли суфизма. Описывая случай с Бурхан ад-Дином (дядей автора “Тарих-и Барангави”), Аллен Франк подчеркивает, что его стремление стать мюридом шайха Джалал ад-Дина аль-Хийабани было вызвано скорее сложившимся правилом для приезжих осваивать суфийские предметы с одним из шайхов, чем желанием стать ревностным последователем суфизма.

Главной целью, с которой татарские, башкирские и казахские улемы отправлялись в Бухару, было продолжение образования. Новый опыт позволял выходцам из Волго-Уральского региона и Казахской степи добиваться высокого статуса и престижа в своих обществах. Также Бухара могла стать отправной точкой для путешествия и расширения образовательных возможностей в других регионах исламского мира (Османская империя, Мекка, Афганистан). Знание персидского языка (основной язык обучения в Бухаре), который широкого преподавался в российских медресе, облегчало доступ к учителям и учебным программам. Автор монографии оспаривает распространенное мнение о том, что бухарская система образования была одной из главных причин растущего представления об отсталости Бухары.¹⁰ Исследуя биографии людей разных взглядов и источники личного происхождения (письма, путевые заметки), Аллен Франк показывает, насколько сложным и разнообразным мог быть учебный курс в Бухаре и других центрах Средней Азии, который иногда продолжался десятки лет.

Преподавание иногда выходило за пределы исламских дисциплин и могло включать изучение Торы; уровень подготовки студентов регулировался через сдачу многочисленных экзаменов и получение лицензий; образование включало получение обширного практического опыта: деятельность в должности мударриса (преподавателя), муфтия и даже суфийского шайха. В то же время, исследование Франка опровергает представления о массовой доступности образования в Бухаре и относительно комфортной социальной адаптации приезжих к местным условиям. Как показано в книге на конкретных примерах, в Бухаре было гораздо легче найти учителя, чем место для проживания. Многие татарские и башкирские студенты, имея скудные средства, вынуждены были зарабатывать себе на жизнь, обучая детей кочевых казахов и туркмен, проживая вместе с ними (практика, известная и по Волго-Уральским мусульманским учебным заведениям).¹¹

При всем значении для мусульман Российской империи образования, получаемого в Бухаре, Аллен Франк не склонен преувеличивать масштаб этого феномена. Несмотря на отсутствие любых статистических данных в российских источниках, Аллен Франк, опираясь на собственные подсчеты, указывает на незначительный процент официальных мусульманских духовных лиц (указных мулл), получивших бухарское образование (около 5%).¹² Это позволяет сделать вывод о том, что бухарское образование не могло восприниматься правящими верхами Российской империи в качестве существенного политического фактора, компрометирующего задачу обеспечения ведомств лояльными служащимимусульманами или повышения конкурентоспособности медресе Волго-Уральского региона, Сибири и Казахской степи.

Важная проблема, затрагиваемая автором в книге лишь косвенно, – имперский контекст восприятия престижа Бухары. Рецензируемая книга рисует комплексную картину, отражающую как восприятие бухарским обществом мусульман Российской империи, так и обратную перспективу. Представления жителей Бухары о выходцах из ВолгоУральского региона и Казахской степи включали всевозможные стереотипы, связанные как с угрозой, которую представляла Российская империя, так и со всевозможными слухами, рождавшимися вследствие бытовых и социальных противоречий. К примеру, враждебность местного населения к татарам и башкирам могли вызывать светлые волосы многих волго-уральских мусульман. Бухарцы подозревали в них “законспирированных” русских и называли (очевидно, заочно) “неверными”. Исходившая от Российской империи политическая угроза для среднеазиатских ханств и Османской империи провоцировала и более радикальные заявления, вообще отрицающие существование в России истинных мусульман. В этой атмосфере многие бухарцы воспринимали образовательные потребности российских мусульман с недоверием. Активное участие татар, башкир и казахов в имперской жизни, включая военную и административную службу, становилось причиной того, что их стремление освоить персидский и арабский языки иногда объясняли прагматическими интересами – занять более привилегированные позиции в служебной иерархии, вплоть до губернаторской. Случалось, что татар и башкир просто называли российскими шпионами (С. 146).

В свою очередь, представления российских мусульман о бухарском обществе также не были свободны от стереотипов. Приезжие студенты подозревали бухарских женщин в распутстве, а также обращали внимание на неухоженность и запущенность могил известных мусульманских ученых и духовных лидеров. Однако критика поведения жителей Бухары не распространялась на священный статус города (С. 144). Эта часть книги стала бы еще более убедительной и выигрышной, если бы автор включил в нее хотя бы небольшой раздел, посвященный взаимоотношениям Бухары и Российской империи в первой половине XIX в. как контексту взаимных проекций бухарских и российских мусульман. Очевидно, что империя сама эксплуатировала некоторые стереотипы о среднеазиатском обществе, активно привлекая для этого выходцев из местной среды. В частности, бухарский ученый Мирза Шамса Бухари (ум. после 1860 г.) написал сочинение “Байан-и ба’ди хавадисат-и Бухара ва Хуканд Кашгар” (“Описание некоторых событий в Бухаре, Коканде и Кашгаре”) фактически по заказу российской власти.¹³

Новая книга Аллена Франка восполняет существенные пробелы в изучении такой важной проблемы, как взаимоотношения мусульман Российской империи и Бухары.¹⁴ Глубокое знание источников на местных языках в сочетании с использованием русскоязычных и европейских исследований позволило исследователю обосновать ряд оригинальных гипотез и рассмотреть парадоксы исламского престижа Бухары в нескольких исторических контекстах: истории исламского Возрождения в Средней Азии и Российской империи; идеологических и культурных конструкций, которые обслуживали интересы отдельных социальных групп и властных учреждений; использования примера Бухары для критики самодержавно-деспотических порядков в рамках рефлексии ситуации внутри Российской империи и др. Рецензируемая монография будет полезна всем, кто занимается историей мусульманских сообществ Средней Азии и Российской империи, будучи очень важным вкладом в этой области.