Крим: шлях крізь віки. Історія у запитаннях і відповідях ed. by В. А. Смолій, and: История Крыма (review)

Появление этих книг несложно было предсказать, учитывая события весны 2014 г. Две версии истории Крымского полуострова, напечатанные в Киеве и в Москве, по мысли их создателей, должны доказать, в одном случае, что Крым – “неотъемлемая часть Украины”,¹ а в другом – закономерность его “воссоединения” с Россией.² Оба издания написаны в популярной форме и потому претендуют на донесение указанных идей до широкого круга читателей. Российская “История Крыма” издана большим тиражом и активно рекламировалась, а тираж украинского “Крыма” насчитывает 300 экземпляров, но в обоих случаях можно отыскать электронные версии изданий на просторах Интернета. О стремлении задать “официальный” канон трактовки крымской истории говорят предисловия: одно за подписью В. А. Смолия, многолетнего директора Института истории Национальной академии наук Украины (Крым. С. 9-14), другое – за подписью министра культуры Российской Федерации В. Р. Мединского (История. С. 3-9).

Поскольку оба издания подготовлены группой авторов (“История” – специалистами из Москвы, Липецка и Крыма, “Крым” – коллективом киевского Института истории Украины), стилистически отдельные разделы отличаются довольно существенно. Заметим, что у российской “Истории” нет главного редактора и рецензентов, заявлен лишь “патронат” Российского военно-исторического общества (История. С. 8), причем особых акцентов на военной истории в книге не наблюдается. В украинском же издании плохо структурированы “вопросы и ответы”: например, размышления о массовых депортациях в годы Второй мировой войны разорваны анализом ее последствий (Крым. С. 339-361, авторы О. Бажан, О. Лысенко). Обе книги написаны во многом по лекалам советской историографии. Схема истории здесь отчасти напоминает ту, о которой писал И. В. Герасимов применительно к “историческому” сочинению Б. Акунина.³ Источником вдохновения служат “классические” исторические нарративы, которым придается нужное идеологическое обрамление. В такой истории Крыма почти не остается места конкретному человеку, но основное внимание уделено глобальным движениям масс, наций и армий.

Несмотря на очевидно разную политическую направленность, при внимательном рассмотрении обе рецензируемые книги обнаруживают ряд сходных черт. Прежде всего, это касается идеологии, местами подменяющей логику исторического развития. Пожалуй, наиболее яркий пример обнаруживаем в сюжете с экспансией Российской империи на юг в XVII–XVIII в. Украинские авторы видят в ней отражение возникшей еще при Иване Грозном глобальной идеи “завоевания исламского мира, а прежде всего отвоевания христианской столицы Константинополя…” (Крым. С. 167, О. Галенко). Российские же авторы рассуждают о неизбежности столкновения “двух разных цивилизационных миров – полукочевого степного и оседлого земледельческого”, в котором не было правых и виноватых, поскольку “русский крестьянин искренне не понимал, чем же он мешает степняку, вспахивая небольшой клочок не занятой никем земли; крымский же и ногайский татарин (иногда терявший при этом часть используемой лишь на коротко время территории кочевий) считал своим неотъемлемым правом торговлю этим крестьянином и его женой” (История. С. 113-114, Н. Н. Петрухинцев, Я. В. Вишняков). В первом случае многослойная проблема взаимоотношений России и ее мусульманских соседей упрощается и сводится к якобы имевшему место имманентному стремлению российского государства “завоевать исламский мир”, причем присоединение Крыма в 1783 г. вырывается из конкретно-исторического контекста и искусственно актуализируется, переносится в идеологическую плоскость и приобретает вневременные масштабы, становясь одним из этапов надуманной войны России с исламом. Во втором случае фундаментальные размышления о “цивилизационном разломе” между российским крепостным крестьянином и крымским татарином-ногайцем, в XVIII в. приведшем к роковым конфликтам, выглядят несоразмерно и экзотично.

Следует отметить, что в российском издании не вызывают особенных претензий “античная” и “раннесредневековая” главы: они, конечно, в значительной степени компилятивны, но трудно было бы ожидать иного от популярной книги (История. С. 10-69, И. А. Спивак, В. В. Ха-паев). В украинском же издании интересны отдельные сюжеты из истории Крымского ханства и его взаимоотношений с украинским казачеством (Крым, С. 123-128, О. Галенко, С. Лепьявко, Т. Чух-либ), а также вексиллологические разделы (Крым. С. 133-134, 265-266, Ю. Савчук, Л. Шпылева).

Печально, что оба издания не избежали логических и фактических ошибок. Указать на все в рамках короткой рецензии невозможно, потому остановимся лишь на некоторых, достаточно характерных. Прежде всего, книги сильно страдают от отсутствия карт и иллюстраций: разобраться в мешанине географических названий непросто и крымчанам, что уж говорить обо всех остальных. Кажется, подводит отсутствие карт и самих авторов. Так, рассуждая о крымских походах русской армии, Н. Н. Петрухинцев и Я. В. Вишняков полагают, что маршруты движения войск П. Ласси в 1737 г. и Ф. Ф. Щербатова в 1771 г. полностью совпадали (История. С. 142, 156). Обе армии вторглись в Крым через Арабатскую стрелку – косу у северо-восточного берега полуострова, отделенную от него заливом Сиваш. Осознавая уязвимость этого направления, османы соорудили в месте соединения южной части стрелки с полуостровом крепость Арабат. Предпринятый Ласси маневр заключался в том, что его войско дошло примерно до середины косы и там переправилось через Сиваш, оказавшись в незащищенных степях северо-восточного Крыма.⁴ Щербатов же прошел всю косу и штурмовал Арабатскую крепость.⁵ Так что маршрут двух командиров отличался, и весьма существенно. Это длинное отступление понадобилось для того, чтобы показать значение иллюстраций в популярных, тем более – “военно-исторических”, книгах.

В этой связи заметим, что совершенно необходимая часть о географическом положении и природе Крыма, оказавших существенное влияние на исторические процессы на полуострове, в российском издании отсутствует вовсе. В украинской же книге “географический” раздел обещает читателю несколько “открытий”. Выясняется, например, что Тарханкутский полуостров (на северо-западе Крыма) был не особенно благоприятен для кочевников, а генуэзцы не уделяли особого внимания южному берегу (Крым. С. 18, 19, О. Одрин). В реальности на Тарханкуте находятся сотни оставленных кочевниками курганов,⁶ а средневековые генуэзцы стремились контролировать плодородное южнобережье и активно строили там укрепления.⁷ Географическое положение Крыма, значительную часть истории являвшегося ареной борьбы империй, иногда играет с авторами дурную шутку. Так, четвертая глава российской книги, посвященная противостоянию России и Османской империи в XVII—XVIII вв., собственно Крым оставляет практически в стороне, ведь военные действия разворачиваются за его пределами. О внутреннем развитии Крымского ханства и причинах его ослабления не сказано ни слова.⁸ Зато российские цари описываются едва ли не как крестоносцы, ведущие священную борьбу за овладение христианской святыней, или же рыцари Круглого стола, по обету отправлявшиеся на поиски Грааля, потому что никакой иной логики в их действиях не прослеживается (История. С. 113-165, Н. Н. Петру-хинцев, Я. В. Вишняков).

Отсутствие среди авторов профессиональных археологов делает украинское издание в его древней и раннесредневековой части собранием анекдотических ошибок. Так, фраза “раннескиф-ское царство… является скорее историографическим фантомом, чем исторической реальностью” (Крым. С. 97, О. Одрин), вероятно, немало бы удивила современника скифов – Геродота. Далее говорится, что греческое население “проживало… на Усть-Альминском городище” (С. 97). В лекциях по археологии на первом курсе исторических факультетов студентам обычно объясняют, что укрепленное поселение становится “городищем” тогда, когда его покидают жители и оно превращается в археологический памятник. Сообщается, что готы в конце IV или V в. были расселены на территории Боспорского царства на положении федератов (С. 98, О. Одрин). “Федераты” – особая категория варварских союзников Позднеримской (Византийской) империи, потому использовать этот термин в отношении (формально?) независимого в это время Боспора некорректно. Одновременно “значительная часть” аланов покидает Крым (С. 98), что, правда, не отмечено ни письменными, ни археологическими источниками. Далее в украинском исследовании находим информацию, что в VI в. представителем Византии на Боспоре “был комит (позднее – коммеркиарий, то есть чиновник – сборщик налогов)” (С. 100, О. Галенко, О. Ждано-вич). Эта интерпретация списана из работы Ю. А. Кулаковского, опубликованной около ста лет назад, и устарела примерно в то же время.⁹ Византинистам интересно будет узнать, что с конца Х в. Боспор находился в составе древнерусского Тмутараканского княжества (С. 100),¹⁰ вопреки упоминанию византийского наместника (стратига) Боспора в табели о рангах 971–975 гг. и наличию соответствующей печати. Походу князя Владимира на Корсунь, оказывается, помогали какие-то крымские славяне (С. 104, О. Головко). Выясняется, что княжество Феодоро возникло в XII в. и занимало исключительно гору Мангуп (С. 92, 101, Е. Чернухин, О. Галенко, О. Жданович). В реальности появление этого государства относится к концу XIV в., его территория обнимала юго-западную часть Крыма, а на вершине Мангупа находилась одноименная столица. Приходится в очередной раз констатировать незаменимость археологии для изучения прошлого Крыма вплоть до османского завоевания конца XV в. – эпохи, лишь фрагментарно освещенной письменными источниками. Результаты непрекращающихся раскопок крымских археологов, постоянно вводящих в научный оборот новые группы и целые категории источников, меняют представления о древнем и средневековом Крыме, делая их более комплексными и открывая новые грани частной и общественной жизни. К сожалению, украинские авторы зачастую используют устаревшие данные из публикаций советской или даже дореволюционной эпохи.

Но и некоторым авторам российского издания не чужды компиляции. Так, значительная часть главы 3 российского издания, посвященной Крымскому ханству (История. С. 72-79, 96-111, Е. В. Бойцова, В. В. Хапаев), является близким пересказом исследования ислама в Крыму 2009 г., но без необходимых ссылок.¹¹ Кроме того, из одного издания в другое перенесены, без малейших исправлений, целые фрагменты текста (С. 75-76 и С. 77).¹² Соавтором обоих изданий является Е. В. Бойцова, которая, по-видимому, и использовала метод “Copy + Paste”. Из того же “источника” заимствуются многие неточности и фактические ошибки. Так, сообщается, что количество вакуфных владений в Крыму неуклонно росло. “Если в конце XV века они составляли около 90.000 десятин, то к середине XVIII века – 300.000” (История. С. 105). В источнике заимствования обнаруживаем ссылку на работу Ф. Ф. Лашкова “Сельская община в Крымском ханстве”,¹³ которая, однако, некорректна: у Лашкова ни в цитированной, ни в других работах нет подобных цифр. Подсчитать размеры вакуфных владений в XV в. попросту невозможно за отсутствием нужной статистики, первые же достоверные сведения о количестве вакуфов в Крыму относятся к XIX в. Лашков их очень аккуратно экстраполировал на предшествующую эпоху, ни разу не назвав конкретных цифр.¹⁴ Это не единственный пример. Так, в эпизоде с походом отряда Караш-мурзы в 1647 г. находим отсылку к книге П. А. Левашова 1792 г. (История. С. 94), в которой этот эпизод отсутствует.¹⁵ Между тем, описываемые события подробно освещены в более “свежих” и куда более фундаментальных работах.¹⁶

Авторы следующей главы, А. А. Непомнящий и В. В. Калиновский, пишут, что в 1783–1796 гг. в Османскую империю переселилось “от 90 до 500 тысяч крымских татар, т. е. как минимум 40% населения Таврической области”. Приведена ссылка на работу А. И. Маркевича (История. С. 174-175), в которой, однако, совсем другие цифры: “никак не более 100.000 человек”.¹⁷ Цифра в 500 тысяч эмигрантов, по-видимому, впервые была озвучена советским государственным деятелем и видным пантюркистом И. Фирдевсом в 20-е гг. ХХ в.,¹⁸ но с реальностью имеет мало общего. Заметим, что применительно к ней показатель 40% эмигрантов от населения Таврической области даст умопомрачительную – и совершенно нереальную – цифру в 1.200.000 жителей, якобы проживавших в Крыму и прилегающих регионах накануне присоединения его к Российской империи. Этот вопрос сбивает с толку и украинских специалистов. Так, П. Усенко оценивает количество эмигрантов “первой волны” сначала в 300, а потом в 100 тысяч человек (Крым. С. 196). Его коллега Т. Быкова полагает, что в 1767 г. в Крымском ханстве было 4 млн. человек, причем на территории полуострова жило не более 300 тысяч, все же остальные кочевали (точнее будет сказать, теснились) в степях к северу от Крыма (Крым. С. 199).¹⁹ При этом, по словам Быковой, в XVIII в. в крымской степи постоянного населения практически не было (С. 199) – тезис, абсурдность которого ясна при взгляде на любую карту той эпохи.²⁰ Подобные казусы – еще одно свидетельство отсутствия качественной редакторской работы.

История пребывания полуострова в составе России в конце XVIII–XIX в. в изложении российских авторов также не свободна от ошибок, порожденных, как представляется, особенностями создания текста. В частности, перечисляя основные карьерные вехи и деловые начинания таврического гражданского губернатора (с 1829 г.) А. И. Казначеева, соратника и помощника новороссийского генерал-губернатора М. С. Воронцова, авторы российского издания сообщают, что “крест на карьере А. И. Казначеева поставил конфликт с его благодетелем [т. е. Воронцовым – Д. К., Н. Х.] из-за границы между поместьями в долине Салгира”, после которого он был вынужден выйти в отставку в 1837 г. (История. С. 189, А. А. Непомнящий, В. В. Калиновский). На самом же деле, взаимоотношения если и были испорчены, то не навсегда, а карьера Казна-чеева успешно продолжилась: он стал предводителем дворянства в Таврической губернии (1848 г.), затем (по инициативе Воронцова!) градоначальником Одессы (1848 г.), пока, наконец, не был отправлен на “почетную пенсию” в сенаторы.²¹

В той же главе имеются характерные внутренние противоречия. Так, размышления об очень важном в контексте современности периоде присоединения Крыма к Российской империи начинается со следующего пафосного утверждения: “Корона Российской империи украсилась едва ли не самым ценным бриллиантом, который еще только предстояло огранить. Для этого необходимо было в кратчайшие сроки ввести на полуострове уже привычные для империи порядки” (История. С. 166). Любопытно было бы узнать, что это за “привычные порядки”. Внутренняя жизнь российской глубинки, общественный строй государства были далеки от идеала. Крепостное право, жестокие телесные наказания, экстенсивное сельское хозяйство и тому подобные “привычные порядки” вряд ли могли улучшить состояние полуострова. Уникальность исторического момента, особенность логики “имперской ситуации” заключалась в том, что в Крыму изначально проводилась “непривычная” для Российской империи внутренняя политика. Лояльное отношение к исламу, отказ от рекрутчины, формирование правительства из местных кадров, широкая автономия в вопросах религиозного права и быта – все это были нестандартные ходы и решения имперской власти. Отдельного исследования требует изучение причин, почему новации не увенчались успехом и были свернуты, в результате чего Крым постепенно пришел к тяжелому экономическому и гуманитарному состоянию и вместо процветания стал демонстрировать, по оценке современника, “опустошение и ужасные следы беспорядков”.²²

Политические процессы в российской империи и их крымские “отражения” на рубеже веков описываются в традициях даже не советской, а царской историографии. Действия Павла I в Крыму охарактеризованы весьма нелестно, а итог подводит цитата из П. И. Сумарокова о “несоответствии красот региона его экономическому состоянию” (История. С. 181-182). На самом же деле, слова знаменитого путешественника о глубоком экономическом упадке полуострова в 1799 г. характеризуют, скорее, деятельность российских администраторов екатерининских времен, и прежде всего ̶ Г. А. Потемкина. Между прочим, к тому же выводу пришел позднее и сам Сумароков, год проработав в Крыму.²³ Оценивая крымскую политику Павла негативно, российские авторы смогли поставить ему в вину, по сути дела, лишь стремительную административную реформу и возвращение тюркских названий населенных пунктов (С. 181), тогда как значительные хозяйственно-экономические начинания императора²⁴ остались незамеченными. Зато с воцарением Александра началось “постепенное возрождение Крыма” (История. С. 183). Правда, такая оценка не совсем вяжется с дальнейшим повествованием, когда выясняется, что назначенный Александром губернатор Г. П. Милорадович оставил своему преемнику Д. Б. Мертваго “не лучшее наследство: продажность правосудия, множество нерасследованных преступлений, взяточничество, нерешенность аграрного вопроса” (С. 185), а сменивший последнего А. М. Бороздин “стремился использовать решение государственных задач для личного обогащения”, к тому же провалил из-за собственного нерадения мероприятия по борьбе с эпидемией чумы (С. 185-186). Таким образом, упрощенная схема “упадок при Павле – возрождение при Александре” в отношении Крыма фактического подтверждения не находит.

Впрочем, шаблоны свойственны и авторам украинской книги. Так, сообщается, что “российская экспансия” конца XVIII в. углубила проблемы этнических взаимоотношений в Крыму до такой степени, что уже в конце XIX в. “сформировались явные признаки острого конфликта между крымскотатарским населением с одной стороны и русскими и иностранными колонистами с другой” (Крым. С. 42, Я. Верме-ныч). Острый межнациональный конфликт в Крыму в конце XIX в. никак не отражен в источниках, в отличие от экономических проблем, но даже если предположить, что он действительно существовал, придется признать эффективность имперского правления, успешно противодействовавшего конфликту в течение столетия.

По сравнению с российскими коллегами, современные украинские идеологи имеют серьезное преимущество: они могут использовать значительный пласт обличительного нарратива в отношении Российской империи, созданный советской историографией. Таким образом, современная украинская академическая наука во многом остается наследницей советской. В описанном контексте воспринимается тиражирование истории о сожжении по приказу крымского муфтия мусульманских рукописей и книг, фальсифицированной еще в 30-е гг. ХХ в. известным советским историком-идеологом Л. И. Климовичем.²⁵ На самом деле, речь шла о выполнении крымским кадиаскером необходимого и важного поручения таврического муфтия по поиску вакуфных описей, которые собирались и систематизировались для дальнейшего учета вакуфных имуществ. Советский пропагандист, позаимствовав данную историю в журнале “Воинствующий атеизм”, рупоре “Союза воинствующих безбожников”, превратил данное мероприятие в тайную “жандармскую” операцию по изъятию у населения “вредных” книг и рукописей. Но даже советские “воинственные безбожники” за неимением информации не оговаривали количества сгоревших экземпляров, тогда как украинские историки насчитали тысячи сожженных “старинных рукописей и книг” (Крым. С. 52, Л. Якубова).

Сложная крымскотатарская тема, как представляется, в конкурирующих изданиях раскрыта со значительными огрехами. Так, в обеих книгах отсутствуют сведения об Исмаиле Гаспринском – выдающемся крымскотатарском просветителе и политике, сыгравшем важную роль в развитии национального движения, фигура которого сегодня символична для национального сознания и идеологии.²⁶ Рассказ о депортации крымских татар оставляет в стороне вопрос о ее причинах, если не считать упоминания выдвинутых советскими властями обвинений в коллективном “предательстве” и “коллаборационизме” (История. С. 408, А. В. Кузьмина; Крым. С. 341-345, О. Бажан, О. Лысенко). Мотивация советских лидеров, очевидно, была куда более сложной, чем брутальное наказание.²⁷ Рассуждая о крымских представителях в Государственной думе 1906–1917 гг., украинские авторы, в частности, указывают, что депутатами смогли стать лишь два крымских татарина, Р. Медиев и И. Муфтий-Заде. Это позволяет упрекнуть имперскую власть за сложную систему выборов, отсутствие преференций для крымских татар и пр. (Крым. С. 240-244, С. В. Мылько), тогда как современная Украина делает многое для политической и экономической поддержки “коренного народа” (С. 386-393, Л. Якубова, Р. Подкур). Заметим, что за последние четверть века (1990–2015) лишь два крымских татарина, М. Джемилев и Р. Чу-баров (бессменные руководители Меджлиса крымскотатарского народа, непризнанного национального представительного органа), смогли стать депутатами украинского парламента, в котором, к слову, нет “национальных выборных квот”. Напрашивающийся вывод о произошедшей за сто лет демократизации управления на всех уровнях не слишком утешителен.

Впрочем, “не повезло” и другому крымскому народу – караимам. По мнению украинских авторов, в XVIII в. они составляли большую часть населения горного Крыма (Крым. С. 199, Т. Быкова). Во время Крымской войны на Пол-тавщине “в сентябре 1854 г. из добровольцев был сформирован 1-й татарский полк, на создание которого деньги дали местные караимы” (С. 209, В. Молчанов). Если первое из этих рассуждений может быть результатом неточной формулировки, то источник второго академической науке, увы, неизвестен.²⁸

Хотя подобного рода ошибки и недоразумения в изобилии встречаются и в других главах обоих изданий, не хочется дальше утомлять читателя их подробным разбором. Здесь уместно будет повторить за классиком: “Let us draw the curtain of charity over the rest of the scene”.²⁹

Книги, предлагающие популярный исторический нарратив истории Крыма, неизбежно содержат дискуссионные моменты – вопрос не в них, а в избранной концепции и наличии прямых ошибок и логических противоречий. Заметим, что методы, использованные вдохновителями обеих книг для достижения своих идеологических замыслов, оригинальностью не отличаются. Трудно удержаться от параллели с трудами “одер-жимцев” из знаменитого романа Умберто Эко, когда при наличии сверхцели критика источников и литературы оказывается делом третьестепенным. Напомним, что герои итальянского писателя “конструировали” свою версию истории человечества в поисках великой тайны, обещавшей господство над миром.³⁰ Конечно, в случае с Крымом масштаб исторического полотна куда скромнее, но это не мешает появлению искателей глобальных цивили-зационных противоречий, и что характерно – с обеих сторон. Приходится констатировать, что столкновение национальной истории с неоимперским дискурсом не выявило победителей. В очередной раз подтвердилось правило “Великого национального нарратива”, когда “не традиция управляет современностью, а современность придает традиции такой облик, который требуют интересы текущей политики”.³¹ И пока спрос на подобную идеологическую литературу остается по обе стороны границы, издательства “Мануций” будут издавать все новые тома серии “Изида без покрывал”.

Популяризация истории Крыма – дело нужное и важное, потому появление новых изданий можно только приветствовать. Однако чрезмерная увлеченность обеих рецензируемых книг политико-идеологическими вопросами, на наш взгляд, делает их интересными в первую очередь специалистам по созданию национальных нарративов. Надеемся, нам удалось показать, что эти издания, при всей противоположности идеологических установок, имеют ряд сходных черт. Печально, что в эту авантюру были втянуты коллеги, продемонстрировавшие свой профессионализм в написании ряда разделов, выделяющихся на общем фоне. Но в целом антикварный подход в изложении фактов и одиозные штампы в их оценках значительно снижают ценность рецензируемых изданий. Крыму остается ждать своего Питера Акройда, популярные сочинения которого сочетают великолепный язык и увлекательность с тонким пониманием предмета.³²