Ответ н. Перлиной и С. Симмонс

615 Ab Imperio, 1/2007 ОТВЕТ Н. ПЕРЛИНОЙ И С. СИММОНС Редакция AI познакомила меня с письмом Н. Перлиной и С. Симмонс и любезно предоставила мне возможность на него ответить. Не стану скрывать, это письмо неприятно поразило меня безапелляционно рез- ким тоном и стремлением приписать мне совершенно чуждые взгляды. Поэтому придется коротко повторить здесь некоторые уже изложенные мною ранее суждения и остановиться на принципиальных расхождени- ях между мною и авторами, дабы у читателя не оставалось сомнений в том, что я действительно думаю и чего я не думаю о книге Writing the Siege of Leningrad: Women’s Mеmoirs, Diaries and Documentary Prose (University of Pittsburgh Press, 2002). Итак, авторы книги, по-видимому, считают, что я не доверяю до- стоверности свидетельств информантов – не доверяю на том будто бы основании, что интервью с блокадницами проводили иностранные исследователи. А поскольку я считаю полученные сведения недосто- верными (а самих авторов не слишком компетентными), то и рецензия моя сугубо негативная. Так, во всяком случае, я понимаю смысл письма Симмонс и Перлиной. Оставим пока в стороне вопрос о том, была ли моя рецензия “резко негативной” или нет, какова на самом деле про- фессиональная компетентность проф. Симмонс и проф. Перлиной и как я оценивала их компетентность в рецензии. Начнем с вопроса о достоверности воспоминаний и интервью, опубликованных авторами книги. Поговорить об этом представляется мне важным не только по- тому, что именно с этого начинают свое письмо Симмонс и Перлина. За 616 М. Лоскутова, Ответ вопросом о достоверности публикуемых документов стоит более общая проблема: что такое свидетельства участников исторических событий и как с ними могут работать представители разных дисциплин. Как я полагаю, именно здесь заложена основа моих разногласий с авторами книги и именно этот вопрос может представлять действительный ин- терес для читателя AI. На самом деле я вовсе не сомневаюсь в достоверности сведений, приводимых в воспоминаниях и интервью. Я считаю, что информанты откровенно и добросовестно рассказывали исследовательницам о том, что сохранилось в их памяти о пережитом в блокадном городе. Я ни- когда не утверждала, что иностранные исследователи – и в частности Нина Перлина и Синтия Симмонс – не могут проводить интервью с нашими соотечественницами и получать качественные результаты. Мне кажется, последнее положение было предельно четко высказано мною в рецензии – читатели могут проверить это сами. Наконец, я не сомне- валась и не сомневаюсь в горячем желании респонденток поделиться своими воспоминаниями, в их предельной искренности и значимости для них этих рассказов. В чем же в таком случае я сомневаюсь? В том, что “достоверность сведений”, содержащихся в интервью, “переживание блокадного опы- та”, “концептуальное обобщение блокадного опыта в терминах прямых оценочных высказываний самих блокадниц” и интерпретация интер- вью авторами-составительницами книги суть одно и то же. Сами же авторы, как стало совершенно очевидно из их письма в редакцию AI, не видят разницы между этими категориями. Именно об этом я писала в рецензии и на этом я продолжаю настаивать сейчас. Я исхожу из того, что к интервью (как, впрочем, и к воспомина- ниям, и к дневникам) исследователи могут подходить по-разному, в зависимости от своих методологических установок и исследователь- ских приоритетов. Я не вижу в разнообразии подходов ничего крими- нального, и об этом я, кажется, совершенно недвусмысленно писала в рецензии. Поэтому мне странно читать о том, что я будто бы хочу “наложить вето на все методы гуманитарных исследований, кроме со- циально-исторических”. Вовсе нет! Но мне представляется важным четко оговаривать свои исходные теоретические посылки и отдавать отчет, какие обязательства на исследователя они налагают. Можно расценивать эти документы как свидетельства, содержащие сведения о том, что в действительности происходило. Прекрасно, но в этом случае исследователю придется подвергнуть источник стандартным 617 Ab Imperio, 1/2007 приемам исторической критики. (Об этом можно прочитать, в частно- сти, у столь ценимого авторами письма Марка Блока в его “Апологии истории” – см. главу III “Критика”).1 Придется допустить возможные ошибки памяти респондента, обсудить, какие темы входят в рассказ, а какие – нет (ведь рассказ о пережитом не является “опытом” как таковым, тем более опытом во всей его полноте). Наконец, придется задать вопрос о репрезентативности источников, т.е. о том, насколько полно в собранной коллекции интервью и воспоминаний отразился опыт разных социальных, конфессиональных, этнических, возрастных и других групп гражданского населения города. Очевидно, что идеаль- ной репрезентативности выборки не удастся добиться никому, хотя бы потому что понятие репрезентативности уже подразумевает исходное конструирование социальных групп самими исследователями. Тем не менее я не отрицаю возможности и плодотворности подобного подхода, в том числе и в отношении опубликованных авторами свидетельств. Но в таком случае все же придется оговорить, что практически все респондентки принадлежат к ленинградской интеллигенции как к со- циопрофессиональной категории, и, стало быть, как сам опыт, так и стратегии повествования о пережитом, и оценочные суждения могут быть другими у других групп женщин-блокадниц. Именно об этом я писала в рецензии – и мне непонятно, почему авторы книги увидели в этом замечании что-то оскорбительное для себя или (тем более!) для своих респонденток. Можно подходить к этим интервью и воспоминаниям иначе: можно в принципе отказаться рассматривать вопрос о репрезентативности, настаивая на том, что судьба каждого человека уникальна и потому опыт одного человека в принципе не может репрезентировать, т.е. представлять, замещать собою, опыт другого. Совершенно напрасно авторы письма полагают, что я выступаю идейным противником подобного подхода. Но хорошо известно, что при таком подходе не- избежно возникает проблема с обобщениями – с переходом с уровня отдельных воспоминаний к разговору об обществе в целом. Подчер- киваю: я не отрицаю возможности такого перехода, но полагаю, что в этом случае обобщения авторов требуют большей теоретической проработки. 1 Дабы меня не упрекнули в очередном “ляпсусе”, придется оговорить, что я при- держиваюсь общепринятой в нашей стране практики транскрибирования имени Marc Bloch. См., например: Марк Блок. Апология истории или ремесло историка. Москва: Наука, 1973. 618 М. Лоскутова, Ответ Можно – и авторы совершено справедливо привлекают внимание к этому аспекту – сосредоточиться на особенностях осмысления женщинами-блокадницами своей судьбы, своего опыта, на передаче опыта средствами повествования. Однако в этом случае авторам при- дется признать, что пережитый опыт и рассказ об этом опыте – это не одно и то же. Но почему-то именно этот момент вызывает удивительно агрессивную реакцию авторов письма. Тем не менее, коль скоро авторы все же готовы обсуждать особенности повествования (а они это делают в своей работе), то в таком случае следовало бы все же подробнее рас- сказать читателю о том, каким именно образом создавались некоторые анализируемые в книге тексты. Знать это читателю важно не потому, что он сомневается в достоверности источника (об этом мы уже говорили выше), а потому что интервью – это диалог, а не монолог, и рассказ информанта происходит в конкретной ситуации и обращен к конкрет- ному лицу. Кроме того, читателю приходится иметь дело не с устным рассказом респондента, а с его отредактированной транскрипцией, что тоже накладывает отпечаток на восприятие этого источника. Я очень хорошо знаю, насколько сложно публиковать устные интервью- воспоминания, сколько при этом редактору приходится принимать различных решений (воспроизводить ли подлинные имена или нет, сохранять ли просторечные выражения, оговорки, повторы, насколько допустима стилистическая правка и т.п.). Я понимаю, что какие-то потери при публикации всегда неизбежны. Именно поэтому мне как читателю хотелось бы узнать больше о принятых авторами решениях, в частности о том, какие именно вопросы задавались респондентам (в ряде интервью они приводятся, а в ряде интервью они опущены) и есть ли в тексте сокращения (а я допускаю, что они есть, и не вижу в этом никакого преступления). Мне странно, что приходится повторять все эти достаточно банальные истины, которые можно найти в любом аме- риканском руководстве по устной истории. Но, по-видимому, говорить об этом нужно, коль скоро на свои вопросы я получаю гневную отповедь и рассказ про два магнитофона. (Очевидно, последнее обстоятельство должно убедить сомневающихся в достоверности источников, а ведь речь-то шла совсем не об этом!). Наконец, можно, в принципе, настаивать на том, что воспомина- ния очевидцев – это “окно в прошлое”, которое позволяет читателю заглянуть туда без посредничества историка. Методологическую наивность такого подхода критиковали еще лет 30 назад британские и американские историки, занимающиеся другими регионами мира. 619 Ab Imperio, 1/2007 По-видимому, отечественному читателю предстоит еще раз пройти через подобные дискуссии, теперь уже на российском материале. Тем не менее я никоим образом не призываю запрещать работы, написанные в подобном ключе, и даже готова приветствовать их появление. Но если устные источники (а также другие личные документы) говорят сами за себя, то почему составительницам не ограничиться краткой справкой об истории ленинградской блокады и биографической информацией об авторах воспоминаний и дневников? Такой подход, как мне пред- ставляется, исключает возможность анализа стратегий повествования и самосознания респондентов – а именно этому уделено значительное место в книге. Более того, мне кажется опасной тенденция, лишь смутно угадыва- емая мною в книге, но в полной мере проявившаяся в письме Симмонс и Перлиной, – отождествлять себя как исследователя с предметом исследования. Эта тенденция представляется мне особенно опасной у устных историков, поскольку само по себе интервью неизбежно требует выстраивания личных отношений с респондентом. Чувство эмпатии, солидарности с респондентом – это прекрасно. Но в том-то и дело, что следует отличать оценки и интерпретации респондента от оценок и интерпретаций исследователя и уж тем более не проецировать критику в адрес исследователя на предмет изучения! Я готова допустить, что можно сочетать особенности различных подходов. Однако для этого, как мне кажется, необходимо осознавать, что это все же различные подходы и их сочетание требует рефлексии, которой мне не хватало в книге. Именно к этому сводился смысл моих замечаний, но почему-то это было воспринято как мои сомнения в профессиональной компетентности авторов, в которой я в тот момент нисколько не сомневалась. Мне никогда не приходило в голову утверж- дать, что только специалисты по социальной истории имеют право из- учать и публиковать воспоминания о блокаде Ленинграда. Но именно в таком смысле, по-видимому, авторы истолковали упоминание о том, что они специализируются в области изучения литературы. (Иначе почему это было воспринято как личное оскорбление?) Тем более мне непонятно, почему в своем письме авторы так настойчиво отрицают вклад историка Ричарда Бидлака, написавшего прекрасное предисловие к книге. Из его работы заимствована и таблица, в которой приводятся нормы выдачи хлеба для различных категорий населения с июля 1941 по март 1942. (Последнее обстоятельство должным образом отмечено в самой книге Симмонс и Перлиной на с. XLII, но в реакции на мою 620 М. Лоскутова, Ответ рецензию расценивается как очередной “ляпсус”). Совершенно напрас- но авторы полагают, что я упрекала их в незнакомстве с литературой последних лет, в частности со статьями В. Календаровой, Т. Ворониной и И. Утехина. Напротив, мне показалось замечательным, что исследо- ватели из разных стран, работавшие совершенно независимо друг от друга над одной и той же темой, приходят к сходным наблюдениям. Однако, боюсь, именно это и не понравилось авторам, претендую- щим на абсолютное новаторство в своем подходе к изучению блокады. “В интересах коллегиальности и научной корректности” смею напом- нить моим американским коллегам, что самый смысл рецензирования выходящей литературы и состоит в свободе независимой професси- ональной критики. Что же касается намеков на мировоззренческие установки известных времен, то читателю лучше судить самому, кому они в действительности свойственны. Марина Лоскутова Санкт-Петербург ...