“Все историки наши жулики”

Сергей Андреевич Пионтковский (1891–1937) – историк, один из основоположников советской историографии. Родился в Одессе, однако уже с 8-летнего возраста жил в Казани, где его отец, профессор Андрей Антонович Пионтковский (1862–1915), получил кафедру уголовного права и судопроизводства в местном университете. В 1910 г. окончил гимназию, в 1914-м − историко-филологический факультет Казанского университета и был оставлен для подготовки к профессорскому званию на кафедре русской истории под руководством профессора Н. Н. Фирсова. Будучи гимназистом, принимал участие в деятельности ученических кружков радикального толка. С 1912 г. − социал-демократ, по-видимому, довольно платонический. С марта 1917 до конца 1918 г. – меньшевикинтернационалист. В 1918 г. редактировал в Казани меньшевистскую газету “Рабочая воля”, затем уехал в Сибирь, был редактором меньшевистских газет в Томске и Иркутске. Осенью 1919 г. вернулся в Казань и вступил в партию большевиков. С 1920 г. в Москве, где, собственно, и стал бойцом “исторического фронта”. Работал в Истпарте, Коммунистическом университете им. Свердлова, Комакадемии, РАНИОН, ряде московских вузов, был заместителем редактора журнала “Пролетарская революция”.

Много писал, был активным публикатором.¹ И сражался на “историческом фронте”, который рассматривал как один из участков классовой борьбы. Стал одним из первых историков большевистской революции. В историографии Пионтковского вспоминают обычно благодаря двум вещам: тезису об Октябрьской революции как “двуликом Янусе” − социалистической в городе и буржуазно-демократической в деревне и его роли в разгроме “буржуазной историографии” в период “Академического дела”. Десятого октября 1930 г. Пионт-ковский выступил на объединен-ном заседании секции промыш-ленного капитализма Института истории Комакадемии и Общества историков-марксистов с докла-дом “Великорусская буржуазная историография последнего деся-тилетия”. По-видимому, эта его работа и является в настоящее время наиболее цитируемой. Пионтковский оценивал работы уцелевших историков-немарк-систов, еще не поклонившихся (или поклонившихся недостаточ-но убедительно) новому кумиру как “последнее сопротивление буржуазии, последние судороги мертвеца”, и считал задачей исто-риков-марксистов “помочь им по-скорее умереть, умереть без следа и остатка”.² Речь шла о коллегах, арестованных ОГПУ и имевших вполне реальные шансы умереть не только в научном смысле.

Что касается тезиса о “дву-ликом Янусе”, то Пионтковский отказался от него еще в 1925 г., что не мешало его противникам вспоминать этот тезис при оче-редных проработках. Яркий образ сослужил его автору нехорошую службу.

Пионтковский, бесспорно, принадлежал к советской элите: жил во 2-м Доме Советов (быв-шем – и будущем – “Метрополе”, ставшем общежитием партий-но-советских верхов), был из-бран членом-корреспондентом Комакадемии и АН Белорусской ССР, служил ученым секретарем РАНИОН, заведовал кафедрой истории СССР МИФЛИ и т.д. Однако же его место было скорее во втором, если не в третьем эше-лоне этой элиты, что вызывало его досаду и раздражение. Ему не вы-делили отдельной квартиры, когда началось постепенное расселение жильцов 2-го Дома Советов и воз-вращение “Метрополю” статуса гостиницы; ни в Кисловодске, ни в Сочи он не попадал в элитные санатории; его не избрали в дей-ствительные члены ни настоящей, ни Коммунистической академии.

Он был верным солдатом пар-тии, однако же, и в конце 1920-х и особенно в начале 1930-х гг. под-вергался “адским”, по его опре-делению, проработкам. Линия партии, которой он неукоснитель-но следовал, изменялась с такой скоростью, что он не всегда успе-вал за ее изменениями. Впрочем, в этом отношении он был не одинок: к примеру, гораздо более искушен-ный и близкий к верхам Емельян Ярославский также попал впросак со своим 4-м томом “Истории ВКП (б)” и невольно “потянул” за собой всех своих сотрудников, включая Пионтковского.

Седьмого октября 1936 г. Пи-онтковский был арестован, обви-нен вовсе не в каких-нибудь тео-ретических уклонах, а в “членстве в контрреволюционной троцкист-ско-зиновьевской террористиче-ской организации” и подготовке покушения на Сталина. Седьмого марта 1937 г. он был приговорен Военной коллегией Верховного суда СССР к расстрелу, приговор был приведен в исполнение 8 марта 1937 г.

Реабилитирован Пионтковский был в 1956 году.³

В следственном деле Пионт-ковского сохранились машино-писные копии его дневника за 1927–1934 гг. По словам публи-катора дневника А. Л. Литвина, “в деле хранятся только машино-писные копии дневника, а не ру-кописи, нет ни записных книжек, ни описи конфискованных книг, ни личных документов. Видимо, они были уничтожены, а дневник перепечатан… Подлинность со-хранившегося машинописного текста дневника Пионтковского не вызывает сомнения. Оно каса-ется лишь того, насколько полно были перепечатаны рукописи (объем машинописной версии и внутренняя логика текста позво-ляют предположить, что дневник перепечатан полностью)”.⁴

“Ведь то, что я пишу, это во-все не записки Поприщина, не какие-нибудь размышления у парадного подъезда, − это записки коммуниста и революционера. Я кричу в будущее”, − так Пионт-ковский охарактеризовал смысл и сверхзадачу своих записей (31 марта 1931 г.; С. 418). Адреса-том Пионтковского были “люди социалистического общества”, которые в будущем,

когда не нужно будет ду-мать об ордере на калоши, когда все будут заниматься наукой, и все будут за-ниматься на фабрике… когда труд станет радост-ной функцией бунтующей плоти, чтобы тогда они про-читали мои записки и поду-мали о том, как мы строили социализм. Я-то ведь тоже строитель.”

(Там же)

Дневник Пионтковского не вполне дневник в традиционном понимании этого слова. Он запи-сывает под одной датой впечатле-ния и рассуждения о прошедшем иногда за несколько недель, ино-гда – месяцев. Много размышляет о международном положении, о политических событиях внутри страны, разумеется о борьбе на “историческом фронте”, причем нередко трудно уловить, за что же именно “бьют” или “прораба-тывают” того или иного историка или группу историков. Изредка в дневнике встречаются записи о личных впечатлениях во время по-ездок в Казань, Сочи, Кисловодск, Харьков, о встречах и разговорах с теми или иными людьми. На наш взгляд, это наиболее интересные и живые страницы дневника и весьма любопытный источник по истории быта и нравов конца 1920 – начала 1930-х гг.

Дневник Пионтковского важен еще в одном отношении: это не столь частый невольный автопор-трет “истинно верующего” – ин-теллигента, поставившего себя на службу партии (“пролетариату”), строителя социализма. Не беру последнее словосочетание в ка-вычки ибо, похоже, Пионтковский в самом деле верил в то, что стро-ит социализм.

А. Л. Литвин, занимавшийся много лет изучением биографии и творчества Пионтковского – рассказанные в его обширном и весьма квалифицированном вве-дении к дневнику обстоятельства борьбы за “возвращение имени” репрессированного историка сами по себе чрезвычайно интересны, а временами просто фантасмаго-ричны,⁵ – считает своего героя “сложным и противоречивым че-ловеком”.⁶ На мой взгляд, автору дневника была как раз свойствен-на прямолинейность мышления, стремление свести сложные вещи к упрощенным квазимарксист-ским формулам. Пионтковский – ярко выраженный “вульгарный марксист”, иногда замечавший противоречия между теорией и практикой, декларациями и их реальным воплощением в жизнь, но не умевший или не желавший делать из этого определенные выводы. Дневник – невольный автопортрет одного из “неисто-вых ревнителей”, не за страх, а за совесть служивших формиро-вавшейся системе (которую мы задним числом называем сталин-ской), а затем уничтоженный ею за ненадобностью.

В дневнике Пионтковского нет почти ничего личного. Он жил в “Метрополе” с женой и матерью, однако они практически не упо-минаются в дневнике. Однажды упоминается сын, очевидно, от первого брака. Сын ушел из вуза, не хотел заниматься общественной работой, в голове у него были – какая неожиданность! – девчон-ки, и он, раздраженно замечает Пионтковский, “в 19 лет землю роет при виде каждой юбки”. Сын явно был неспособен “обеспечить бессмертие” отцу, из чего папаша делал радикальный вывод: “За-водить другого… ясно, что если сейчас заводить, то через 10 лет у нас такой социализм будет, что это будет совершенно новое чело-вечество, уже его так обработают, что он будет совершенно социали-стическим человеком” (31 марта 1931 г.; С. 414).

Если читателю придет в голову мысль, что подобным образом вполне мог бы рассуждать упомя-нутый Пионтковским Поприщин, окажись гоголевский персонаж в социалистической Москве, то он будет недалек от истины. Днев-ник Пионтковского временами, в самом деле, напоминает записки Поприщина. Впрочем, чаще в голову приходит другой персонаж русской литературы − Козьма Прутков. Некоторые строки днев-ника как будто вышли из-под пера директора Пробирной палатки.

Например: “Люблю стихи с их звучностью” (С. 484); “Ну, ходил на выставки, ну, ходил в театры, одним словом, на практике вку-шал культурную революцию” (С. 119); о писателе Д. Шильдкре-те: “…вырос в идеологическом смысле таланта” (С. 188); “… ходил гулять в парк культуры и отдыха, наблюдать, как в старых классических формах эстрады пробивается новое классовое со-держание” (19 декабря 1929 г.; С. 268); “14 апреля застрелился по глупости Маяковский. Жил це-лый год с какой-то чужой женой, а когда бабешка решила прекра-тить такую комбинацию, он взял и застрелился” (18 июня 1930 г.; С. 326).

Писал, что образ Маркса “за-стилал” образ его жены, теперь же, когда собраны все документы, характеризующие жизнь Маркса и Энгельса, “она встает во всей своей конкретности, и на их фоне вырастает крупная женская фигу-ра Дженни Маркс” (С. 340).

Несколько раз рассма-тривал хваленую Жизневу – кинодиву. Во всех жур-нальчиках ее портреты и на сцене, и в кино, а в общем, в общем несомненно та-лантливая, только уж очень необразованная женщина и примитивна до крайно-сти, несмотря на все свои таланты. Был как-то у нее, засучивает рукава и пока-зывает руки, почти что до плеч, а самой под тридцать.

(28 октября 1928 г.; С. 203)

Пионтковский явно не отличал-ся глубоким умом. Это отметил знававший его еще до революции М. М. Богословский. Он записал в дневнике впечатления от беседы с Пионтковским, состоявшейся в сентябре 1915 г. Пионтковский, оставленный при Казанском уни-верситете, хотел перебраться в Москву и заниматься в семинаре Богословского. Богословский пом-нил его по государственным экза-менам в Казанском университете (Богословский был председателем экзаменационной комиссии):

Он и тогда показался мне весьма недалеким и оставлен был ради того, что сын профессора: “по отцу и честь”. Сегодня, − записал Богословский 26 сентября 1915 года, − я еще более убедился в этом. Он разошелся с женою, весьма миловидною и умнень-кою особою, прекрасно одновременно с мужем дер-жавшею те же экзамены, много лучше мужа… Пред-ставления о магистерском экзамене у него смутны. Битый час, как в Казани, я ему разъяснял наши тре-бования.⁷

Будущему академику вряд ли могло прийти в голову, что этот не слишком быстрый умом кандидат в магистранты станет в конце 1920-х гг. чем-то вроде его начальника, добившись осенью 1928 г. “после долгой и продолжи-тельной борьбы” поста ученого секретаря РАНИОН. Свою роль в РАНИОН Пионтковский видел в “осуществлении левого фронта на фоне (так в тексте, видимо, следует читать “на фронте”. − О.Б.) борьбы с исторической идеологией” (28 октября 1928 г.; С. 174). Идеологией, понятно, буржуазной.

Наибольшее впечатление сре-ди тех, с кем предстояло вести борьбу, на Пионтковского про-извел “враг рабочего класса” медиевист Д. М. Петрушевский, по сравнению с которым, по мне-нию свежеиспеченного ученого секретаря, “все эти Богословские, Бахрушины, Яковлевы… простые лабазники и мясники”. Во главе же “лабазников и мясников” сто-ял, по мнению Пионтковского, “матерый волк, Бахрушин. Это, несомненно, открытый классо-вый враг” (С. 176-177). Борьбу с врагами пролетариата выходец из профессорской семьи начал с тех, кто послабее, – с аспирантов. Среди вычищенных из Института истории был ученик Бахрушина Л. В. Черепнин. Год спустя Пионт-ковский встретился с Черепниным во время поездки по Каспию, а в Баку даже жил с ним две ночи, как можно понять из не совсем ясной записи, в одной комнате. “Мы его исключили как контрре-волюционера и антимарксиста, − записал по свежим впечатлениям Пионтковский. − А оказывается в жизни это скромный паренек, ни-чего не понимающий в политике, просто вырос в такой среде анти-советской, а так парень знающий, из него бы при других условиях вышел очень хороший ученый или стихийно крепкий идеолог буржуазии” (9 сентября 1930 г.; С. 354.).

Из Черепнина в самом деле получился хороший ученый, он стал впоследствии даже ака-демиком АН СССР. Проведя, правда, в промежутке три года в ссылке на Двинских камнераз-работках. Арестовали его вскоре после возвращения из поездки, в ноябре 1930 г. по “Академиче-скому делу”. Замечу, чтобы не сложилось ложного впечатления: к аресту Черепнина Пионтков-ский отношения не имел, но вот к идеологическому обеспечению репрессий против коллег – самое непосредственное, о чем уже го-ворилось выше.

Интересна его реакция на на-чавшее раскручиваться “Академи-ческое дело”, в связи с докумен-тами, хранившимися в библиотеке Академии наук: “Они скрывали документы охранки, а тем самым скрывали филеров и шпионов, армия которых благополучно про-скользнула в современную жизнь” (15 декабря 1929 г.; С. 256).

Пионтковский искренне верил в заговоры, сомнений показатель-ные процессы конца 1920 – начала 1930-х гг. у него не вызывали. Он был среди зрителей и в зале суда по “Шахтинскому делу” (С. 146-148), внимательно следил за “делом Промпартии”, побывал и на процессе по “делу Союзного бюро меньшевиков”. Однажды в дневнике встречается замечание о “слишком большой срепетированности” меньшевистского процесса (С. 408), но это скорее замечание по поводу формы, а не сути.

Побывав в клубе строителей в Ленинграде на премьере пьесы Б. Лавренева “Враги”, Пионтков-ский записывает: “‘Враги’− это не вымысел, это жизнь. Быть может, участники ее, враги, сидят сейчас здесь, среди театральной публики или бегают вереницами по ули-цам” (15 февраля 1929 г.; С. 250-251). Он с недоумением встретил сравнительно мягкий приговор по “делу Промпартии”: “Мне и сейчас непонятно совершенно, почему помиловал ЦК Пром-партию?” (11 декабря 1930 г.; С. 393). Фиксируя в дневнике успехи первой пятилетки, Пионтковский замечает: “Дает, правда, знать себя сейчас вредительство, вернее, его результаты – расхлябанность” (12 января 1931 г.; С. 403).

Известный эмигрантский исто-рик Н. И. Ульянов, в 1927–1930 г. аспирант РАНИОН, затем Кома-кадемии, назвал в своих воспоми-наниях Пионтковского “гнусной личностью”.⁸ А. Л. Литвин, ци-тируя это высказывание, замечает, что “важнее не судить, а понять”, и объясняет действие (или без-действие) Пионтковского обсто-ятельствами времени, страхом “перед жестокой государственной машиной, подавляющей любое инакомыслие”.⁹

Какого-либо инакомыслия у Пионтковского не прослежива-ется. И вряд ли можно объяснить страхом его усилия (а старался он, по его словам, “изо всех сил”) не пропустить в секцию ученых А. К. Дживелегова, Б. И. Сыро-мятникова и некоторых других при перерегистрации подопечных ЦЕКУБУ, т. е. лишить их каких-то пособий, пенсий, пайков и т.п. На-помню, что Центральная комиссия по улучшению быта ученых зани-малась как раз этими вопросами. Первого апреля 1930 г., участвуя в заседании Экспертной комиссии, Пионтковский “их резал безжа-лостно”. И комментировал на сле-дующий день: “Старики пережили самих себя. Был строй, которому они были нужны, который их кормил, и они его обслуживали, а теперь на старость лет они просят пенсии за труды у того класса, на пользу которого они не сделали ровно ничего, и конечно, нужно гнать их и отрезать от секции” (2 апреля 1930 г.; С. 318).

Впрочем, враги были везде, и совсем не обязательно только среди “буржуазных историков”. Враги среди “своих” были, по-жалуй, еще опаснее:

И хотя я твердо знаю, что все окружающие меня – мошенники и жулики, но иногда все же я при-хожу в изумление видеть те фортели, которые они выкидывают, − записывает Пионтковский после вы-хода в свет критической рецензии на его книгу. − Долгожданная рецензия на мои лекции наконец появилась. Трудно предста-вить себе что-нибудь более безграмотное. Переврали факты, переврали мысли, приписали то, что я и не думал и не писал, и облаяли самым отчаянным образом. Глупейшее положение – вместо того, чтобы бороть-ся с буржуазией, прихо-дится бороться с группой коммунистов, захвативших в свои руки исторический журнал, и только потому, что и в их руках бумага, считающих себя историка-ми… Всю историю органи-зовал секретарь Покровско-го – Минц. Жулик первой марки, бывший фельдшер и бывший лавочник, теперь кавалер Красного Знаме-ни и ученик Покровского. Пока еще не написал ни строчки, а претензий имеет целые тома. Подзудил на-писать на меня рецензию, подлец.

(1928 г.; С. 136-137)

Не лучшего мнения был Пи-онтковский и о самом Покров-ском, которого знал с 1920 г. Пионтковский записал после его смерти: “…это был самодур и ра-бовладелец. Он не уважал людей и страшно ценил то политическое положение, которое имел. За него держался зубами, в кровь грызся за увеличение и укрепление сво-его положения” (4 мая 1932 г.; С. 464). Вообще, редко кто из коллег удостаивается в дневнике доброго слова:

Адоратский, ставший академиком, дурак из дура-ков… Такой же балда и дру-гой академик – Савельев, с той только разницей, что Савельев действительно партиец, при всей своей глупости, при всем своем тяжелодумье, голова у него как мельничные жернова, − он все же умеет ставить вопросы политически, по-литически мыслить.

(4 мая 1932 г.; С. 466)

В целом оценка Пионтковским историков-современников была не слишком высока. В то же время он был временами довольно само-критичен:

Вообще все историки наши жулики. Мне иногда кажется, что я сам станов-люсь хуже Собакевича. Брюзжу и ругаю всякого, кто под руку попадается. Говорят, что от старости собака лает, да не кусается, а тут всякая дрянь, что и молодые и старые кусать будут.

(1928 г.; С. 137)

В общем, опасаться надо было всех, в том числе самого себя:

Теперь в области иде-ологии сплошной фронт – был философский фронт, был юридический, теперь открылся аграрный и исторический, и все друг дружку прорабатывают, анализируют все работы. И выйдет вдруг, неожи-данно в результате 10 лет, вся твоя жизнь и писания не что иное, как черниль-ная клякса. А не то со-вершенно неожиданно для самого себя из твоих книг закричит классовый враг и, черт его знает, как ты и сам сделаешься рупором противоположного класса.

(24 февраля 1930 г.; С. 277)

К этой мысли – о том, что надо приглядывать за самим собой, надо не просто следовать линии партии, а стремиться предугадать очередной изгиб этой линии, Пи-онтковский возвращается еще раз:

Эти проработки комму-нистов, проработки внутри партии – они говорят о том, что те, кого прорабатывают, они как-то не поспевают идти в ногу с растущим и развертывающимся со-циализмом, не поспевают за требованиями и стрем-лениями пролетариата, не умеют вовремя предугады-вать их, а тем самым, сле-довательно, задерживаются на позициях враждебных пролетариату классов. Обо мне пока этого еще никто открыто не сказал, но для того, чтобы со мной такой вещи не случилось, мне самому нужно глядеть в оба на свои писания и стараться быть настолько на высоте современного момента, нужно уметь поставить такие проблемы, которые должны встать в будущем, которые толкают и при-ближают будущее.

(2 мая 1931 г.; С. 430)

В верности линии, куда бы она ни выворачивала, Пионтковский не сомневался. Проблема была в том, что он не всегда поспевал за ее поворотами. Иногда истинно верующего посещали сомнения. То он сетовал на неравенство в партийных рядах: во время отдыха в Кисловодске летом 1928 г. Пионтковский записывает:

Партийные сановни-ки не мешаются даже во время отдыха с рядовой партийной шпаной. Ни в одной, пожалуй, стране аристократия не поставле-на так крепко и в высоко привилегированные ус-ловия, как у нас в стране.

(Июнь 1928 г.; С. 100).

Два года спустя во время оче-редного отпуска на юге:

В Сочи живет вся совет-ская знать. На даче ВЦИ-Ка, как в палатах: кругом жрать нечего, а у них на каждого отдельный стол. Не найдешь стакана вина. Огорожены они от всего мира забором и за забор никого не пускают и сами никуда не ходят.

(12 сентя-бря 1930 г.; С. 358)

Иногда Пионтковский под-мечает противоречия между сло-вами, произносившимися с пар-тийных трибун и жизненными реалиями:

Несомненно, что успе-хи грандиозны. Но как-то непонятно сразу, почему в момент толкования о гран-диозных условиях (так!), в те дни, когда на конферен-ции¹⁰ Микоян и Любимов перечисляли достижения, наша промышленность все цены повысила на 25%. Говорят, что до сих пор государство продавало все товары широкого потребле-ния ниже себестоимости да и для интенсивного строи-тельства легкой промыш-ленности нужны новые хозяйственные ресурсы. Вот нажали на спички и хлеб.

(3 февраля 1932 г.; С. 449-450)

Или же выражает сомнения (правда, мимолетные) в скором построении социализма:

…хотя Молотов в речи на съезде Советов и говорил, что фундамент социализма мы уже построили, но мне кажется, что до полного социализма все-таки еще далеко. Слишком уж наш быт консервативен, мало в нем социалистическо-го. Ну, что внесено в быт нового. Вместо попов на похоронах играет военный оркестр, вместо свадьбы в церкви ходят в ЗАГС, вместо абортов – презерва-тивы. Ну и все. Живут по-прежнему. Накопленный предыдущим поколением капитал – дома, постройки, города – давит своей тяже-стью, держит в объятиях буржуазного индивидуали-стического хозяйства.

(31 марта 1931 г.; С. 412).

Возможно, пессимистические нотки были вызваны в данном случае личными проблемами: Пионтковского собирались высе-лить из “Метрополя”, и он вновь вспомнил о неравенстве в совет-ских элитах:

Неравенство – есть ари-стократы-члены правитель-ства и старые большевики, есть партийная гвардия, а потом вообще идут раз-личные элиты. Нас пересе-ляют из “Метрополя”. Для получения квартиры тоже нужен стаж, даже для раз-меров площади он помога-ет. Ужасно противно. Такие грандиозные взлеты, а тут такая ерунда. В Харькове на улицах масса нищих. Поют какие-то думки, стихи, черт их разберет, что играют на гармошках. Словом, самый, что ни на есть режим.

(31 марта 1931 г.; С. 413)

Пионтковский был завзятым те-атралом. Его записи о театральных постановках, возможно, позволяют понять его образ мышления лучше, чем исторические исследования. Ведь эти записи делались для души, а не по служебной надобно-сти. По мнению историка, МХАТ, “отвечая на 10-летие Октябрьской революции постановкой ‘Броне-поезда’ (“Бронепоезд 14-69” Вс. Иванова. – О.Б.), подчеркнул, что в революции он увидел и понял лишь ее буржуазно-демократи-ческую сущность, не отобразив пролетарской, социалистической” (1928 г.; С. 121). Театр Вахтангова, это, по Пионтковскому, “театр за-путавшегося, запуганного дирек-тивами революции интеллигента, вошедшего, в конце концов, в общую струю пролетарской дик-татуры” (1928 г.; С. 121).

Посмотрев в неназванном теа-тре “Строителя Сольнеса” Ибсена (несомненно, Пионтковский смо-трел пьесу в бывшем театре Корша в постановке К. А. Марджанишви-ли), историк записывает:

Играют замечательно, но Ибсен умер, и никакой игрой его не воскресить. Только для того, чтобы посмотреть, как умер этот идеолог мелкой буржуазии, стоит сходить на “Строи-тель Сольнес”… Полити-чески спектакль ненужный и вредный по своей идео-логии.

(22 апреля 1931 г.; С. 420-421)

О постановке “Гамлета” те-атром Вахтангова, в центре ко-торой стоит борьба за престол, интрига, Пионтковский пишет:

Для него (театра. – О.Б.) все вопросы заключаются не в социалистической революции, а в буржуазно-демократической. Тем самым ставя в конце 15 года Октябрьской революции Гамлета “реалистически”, театр не делает шага по пути революции, а в минуту ожесточенной борьбы сни-мает проблему классовой борьбы, т.е. уходит от рево-люции.

(13 июня 1932 г.; С. 470, 471-472)

Пионтковский толковал исто-рику театра П. А. Маркову, на-писавшему статью к 100-летию Александринского театра, что Александринка “ставила в 60-х годах морализирующие проблемы пола и семьи, она тем самым сни-мала проблему классовой борьбы” (13 июня 1932 г.; С. 472).

Не прошла мимо внимания Пионтковского выставка группы художников “13”, “во главе с Бурлюком, белогвардейским эми-грантом”: “Это чисто контррево-люционное выступление группы художников, это – ‘Промпартия’ в искусстве”, − записывает он после посещения выставки (22 апреля 1931 г.; С. 423-424).

Однако в основном дневник посвящен все же борьбе на “исто-рическом фронте”. Надо отдать должное Пионтковскому: иногда его замечания на удивление метки и он как будто трезвеет, поднима-ется над угаром борьбы:

У историков, как всегда – склочка. Пытаемся прора-ботать Горина и уже пошли, конечно, проклинать друг друга, обвиняя друг друга в меньшевизме, троцкизме и всяких тому подобных из-вращениях ленинизма.

(12 января 1931 г.; С. 404)

Нас ведь историков не-много, и между нами идет такая борьба, на каждом шагу топим друг друга, об-нимаемся в прихожей и на-говариваем друг на друга, когда входим в приемную. Атмосфера – дышать не-чем. Я считаю, что истори-ческий фронт – особенный фронт, затхлость на нем особенная, конденсирован-ная, углубленная.

(4 июля 1931 г.; С. 434)

Одна из записей носит по-настоящему драматический – и во многом показательный – характер:

Думал открыть острова и материками ворочать, а всего добился комнаты в 34 кв. метра, груды книг и старого, какого-то захуда-лого вузика. Так профес-сор. Из жизни ничего не получилось… Меня адски проработали. Все мои кни-ги изруганы и заплеваны… за полтора года все, что я ни напишу, регулярно возвращается обратно. И что самое скверное и са-мое страшное – то, что в проработанных книжках и в тех рукописях, что воз-вращают обратно, всегда находят троцкизм. Я был верен генеральной линии, как верен солдат своему знамени, но почему же из меня на мои страницы про-скакивает троцкизм не как цельная концепция, а как мелкобуржуазные взгляды и настроения – мертвый хватает живого. Вырваться из своего собственного со-стояния оказывается невоз-можно.

(24 октября 1932 г.; С. 484-485)

Поразительно здесь не только отчаяние гонителя, самого став-шего на некоторое время гони-мым, но и вера в то, что партия знает о его сущности больше, чем он сам. Пионтковский сам признает, что где-то внутри него гнездятся “мелкобуржуазные взгляды и представления”! Не от-сюда ли – из чувства собственной принадлежности к старому миру, невозможности преодолеть в себе “ветхого человека” – выросли ча-стично покаяния перед партией, в том числе на показательных процессах? Впрочем, главная при-чина поразительных признаний была гораздо проще: пытки во время следствия.

Однажды, будучи на отдыхе в Кисловодске, Пионтковский случайно подслушал разговор двух чекистов. Один из них рассказы-вал, как расстреливал в подвале белых офицеров, “как шипела, струилась кровь, и ходил он хлю-пал по крови”. “И рассказывал он это с таким наслаждением, что мне стало страшно, – записал Пионтковский, – а вдруг он опять начнет кого-нибудь расстрели-вать”. Чекист, среди прочего, жаловался на Центрисполком и губком, которые его не понимали и снимали с работы за жестокость (июнь 1928 г.; С. 100-101).

В середине 1930-х чекистов снимали с работы разве что за недостаточную жестокость. Один из них – капитан госбезопасности Моисей Гатов, выпускник хедера и 3-классного приходского учили-ща в Ростове-на-Дону, бывший ученик продавца в галантерейном магазине, выросший затем до упаковщика, а в 1921 г. переква-лифицировавшийся в чекисты,¹¹ состряпал дело о “контррево-люционной троцкистско-зино-вьевской организации”, в состав которой входили, согласно след-ственному делу, одни историки. Понятно, что капитан Гатов был исполнителем. Кто на самом деле инициировал “дело историков”, неясно. Возможно, впрочем, ма-шина террора уже набрала ход и была не всегда управляемой, и показания одного человека, сломленного следствием, влек-ли за собой аресты тех, кого он упомянул в показаниях, ну а там вопрос “создания” контрреволю-ционной организации был делом следственной техники. Точнее, кулаков и сапог следователя.¹²

Был ли Пионтковский только жертвой? По этому делу – бес-спорно. С учетом его предше-ствующей деятельности ответ представляется не столь однознач-ным. Вот что писал, к примеру, Пионтковский 25 ноября 1930 г.:

Леваков выселяют и вычищают из партии стара-тельнейшим образом. Часть уже выставлена из Москвы. Пока, в общем, попалось человек 10–12, но, конечно, периферия у них гораздо большая. Связи с группи-ровками леваков вскрыва-ются и дадут еще новые сюрпризы. Интересно, что пока попался Татаров. Вот судьба, во всех оппозици-ях человек был. Жену его уже исключили из партии, как он сам выкарабкается. Татаров – мелкая сошка из историков, конечно, ос-новную фигуру у них играл Фридлянд. Вот этого разо-блачить – это действитель-но стоящее дело.

(25 ноября 1930 г.; С. 386-387)

Теперь Г. С. Фридлянда, декана недавно образованного истфака МГУ, разоблачили совсем другие люди. Проходил он по одному делу с Пионтковским и был расстрелян с ним в одну ночь. Фридлянд, впрочем, также вовсе не был овеч-кой и принимал самое активное участие в борьбе на “историческом фронте”. Они создавали почву для расправы с инакомыслящими – на самом деле или потенциально.¹³ Теперь очередь дошла до них, как дойдет вскоре и до капитана Гатова, сделавшего свое дело и подлежавшего теперь отправке в тот же – или в соседний – подвал, где недавно расстреливали его подследственных.

Суд над Пионтковским и дру-гими 7 марта 1937 г. продолжался один час пять минут. Впрочем, в данном случае задача судей была проста: проштамповать приговор, предопределенный Сталиным, Молотовым и Кагановичем, под-писавшими 27 февраля 1937 г. расстрельный список “Москва-Центр”.¹⁴ Молотов был знаком с Пионтковским еще по учениче-ским кружкам в Казани. Одним из трех членов Военной коллегии Верховного суда, вынесшей при-говор, был И. Т. Никитченко – в будущем член Нюрнбергского трибунала от СССР. В ту же ночь Пионтковский, Н. Н. Ванаг, ди-ректор МИФЛИ А. Г. Пригожин и Фридлянд были расстреляны.

Пионтковский записал в днев-нике 31 марта 1931 г.:

Черт возьми, обидно одно. Ведь Москву соци-алистическую построить можно лет через 10 из ка-кого-нибудь необыкно-венного кирпича, легкого, непроницаемого, социали-стического, а меня через 10 лет в крематории сожгут самым не социалистиче-ским образом.

(С. 413-414)

Сожгли его “самым социали-стическим” образом: вместе с другими расстрелянными в крема-тории Донского монастыря. Прах расстрелянных был захоронен на территории нового Донского кладбища.

Из всех многочисленных тру-дов Пионтковского читаемым останется, по-видимому, лишь дневник, ставший нечастым под-тверждением булгаковского вы-сказывания о том, что “рукописи не горят”. Его автору, благодаря многолетним усилиям А. Л. Лит-вина, удалось “докричаться” до потомков. Правда, дневник стал доступен читателям благодаря краху социализма, а не его победе, о которой так мечтал и которой так и не дождался автор.

В заключение несколько слов о делах сугубо профессиональных. Подготовка текста к публикации оставляет желать много лучшего. Точнее, никаких следов под-готовки текста не заметно. Не ясно, кем были сделаны опечат-ки: машинисткой ли НКВД при перепечатке дневника или при компьютерном наборе текста, но их количество и качество за-шкаливают; некоторые из них носят даже несколько юмористи-ческий характер. Например: “у власти основные хиты (очевидно “киты”. – О.Б.) буржуазной про-фессуры” (С. 116); Агитпром вме-сто Агитпропа (С. 140); “возрож-дение” вместо “вырождения” (С. 140). “В Свердловске” вместо “в Свердловке” (Коммунистическом университете им. Свердлова) (с. 319); и т.д., и т.п.

Запись о заседании бюро в Ин-ституте советского строительства 3 марта 1930 г., на котором Кага-нович выступал среди прочего по вопросу о созыве “правой конфе-ренции” (С. 291), могла бы стать истинной сенсацией: один из со-ратников Сталина после разгрома “правого уклона” призывает к созыву “правой конференции”! На самом деле речь, несомненно, шла об организации правовой конфе-ренции, что бесспорно следует из содержания речи.

Не менее небрежно проделана работа над примечаниями. Если упоминаемые персоналии от-носятся к партийно-советским деятелям, кое-какие сведения при-водятся, и то далеко не обо всех, остальным же повезло меньше. К примеру, упоминаются высту-пления на XVII партийной кон-ференции Микояна и Любимова. Справка о Микояне приводится, о Любимове – нет. Хотя устано-вить, кто это такой, можно, даже не заглядывая в “святцы”, т.е. в стенограмму конференции. Ведь И. Е. Любимов (1882–1937) был наркомом легкой промышленно-сти. Не идентифицируется театро-вед Марков, которого наставлял Пионтковский, хотя, казалось, чего уж проще: ведь речь идет о П. А. Маркове (1897–1980), за-влите Художественного театра, театральном критике, режиссере, к тому же персонаже “Театраль-ного романа” М. А. Булгакова (Миша Панин). Не столь сложно установить, по поводу какой ста-тьи консультировался Марков с Пионтковским.¹⁵

Встречаются очевидные ошиб-ки: так, в тексте упоминается некий Ионов (С. 305), с которым Пионтковский встречался в марте 1930 г. Автор примечаний считает, что это И. И. Ионов (Бернштейн), о котором сообщается почему-то лишь то, что он с 1933 г. являлся председателем правления изда-тельства “Старый большевик”. Между тем Ионов, упоминаемый в дневнике, в описываемое время “сидел в Кавказском областном комитете” и, по его словам, “за работой вот уже полтора года не читал ни одной серьезной кни-ги”. Однако же И. И. Ионов в это время работал вовсе не на Кавка-зе, а руководил издательствами “Земля и фабрика” (1928–1930) и “Academia” (1928–1932). Оче-видно, что с Пионтковским встре-чался какой-то другой Ионов. На с. 322 упоминаются черемисы и вотяки, причем если относитель-но вотяков поясняется, что это устаревшее название удмуртов, о том, что черемисы ныне назы-ваются марийцами, почему-то не сообщается.

Это лишь немногие примеры. Остались не прокомментиро-ванными десятки персоналий, событий, реалий 1920–1930-х гг. Издание, к сожалению, не снаб-жено указателем имен.

На наш взгляд, дневник Пи-онтковского заслуживает переиз-дания по следующим обстоятель-ствам. Во-первых, тираж 300 эк-земпляров делает его практически недоступным для большинства исследователей. Во-вторых, книга требует текстологической под-готовки и научного комментария, скажем, в стиле Романа Тимен-чика или Владимира Хазана. Это могло бы сделать ее энциклопе-дией “трудов и дней” советских историков 1920–1930-х гг.