The Decembrist Myth in Russian Culture by Ludmilla A. Trigos (review)

367 Ab Imperio, 3/2010 Сергей ЭРЛИХ Ludmilla A. Trigos, The Decembrist Myth in Russian Culture (New York: Palgrave Macmillan, 2009). 239 pp. References, Index. ISBN: 978-0-230-61916-6. На обложке книги Людмиллы Тригос указано, что ее работа является “первым междисципли- нарным обращением к мифоло- гическому образу декабристов”. Вынужден разочаровать доверчи- вых читателей. Это утверждение ни в коей мере не соответствует историографической действитель- ности: декабристский миф целе- направленно изучается с середи- ны девяностых годов прошлого века, непосредственно этой теме посвящены многие исследования.1 Ни одна из работ этого далеко не полного списка исследований декабристского мифа не упоми1 В. М. Бокова. Апология декабризма // Континент. 1994. № 4. С. 160-178; А. В. Аникин. Элементы сакрального в русских революционных теориях (К истории формирования советской идеологии) // Отечественная история. 1995. № 1. С. 78-92; С. Е. Эрлих. Россия колдунов (сакральная природа интеллигенции) // Зна- ние – сила. 1995. № 10. С. 82-91 (с существенными дополнениями переиздавалась несколько раз); Он же. Метафора мятежа: декабристы в политической риторике путинской России. Санкт-Петербург, 2009; Он же. Мифологические предпосылки отечественного декабристоведения (постановка проблемы) // 14 декабря 1825 года. Источники, исследования, историография, библиография. Вып. IV. Санкт- Петербург, Кишинев, 2001. С. 562-602; Я. В. Леонтьев. Декабристская легенда // 170 лет спустя... Декабристские чтения 1995 года. Статьи и материалы. Москва, 1999. С. 172-176; А. Л. Зорин. “Записка о древней и новой России” Н. М. Карамзина в общественном сознании 1960–1990-х годов // Империя и либералы. Сборник эссе. Cанкт-Петербург, 2001. С. 122-128; М. М. Сафонов. “Былое и думы” о “России колдунов” // Анти-Эрлих. Pro-Moldova. Санкт-Петербург, 2006. С. 118-173. 2 С. Е. Эрлих. История мифа. Санкт-Петербург, 2006. нается в рецензируемой моногра- фии. Такое отношение особенно удивляет на фоне корректных ссылок на труды американских и британских исследователей рус- ской и советской общественной мифологии. Пренебрежение выво- дами российских предшественни- ков трудно объяснить неведением. Тригос дает, например, “глухую” ссылку на мою монографию, по- священную изучению декабрист- ского мифа Герцена2 (P. 191), но не упоминает ее в библиографи- ческом указателе. У читателя возникает подо- зрение: неужели перед нами оче- редное проявление колониальной идеологии “ориентализма” (Эд. Саид), фактически превращаю- щей российских исследователей в поставщиков фактологического сырья? Конечно, можно и даже нужно спорить с доморощенными концепциями, но попытки их не 368 Рецензии/Reviews вала и тем самым обогатила ряд утвердившихся представлений о декабристском мифе, занимаю- щем “центральное место” в мифе русской культуры и структуре на- циональной идентичности (P. viii). Исследовательница поставила перед собой амбициозную задачу: показать на примере мифологиза- ции истории декабристов, каким образом “литература формирует культурное сознание и истори- ческую память” нации (P. vii). Траектория мифа представлена в полном соответствии с выводами российскойисториографии4 ввиде трех метафорических временных отрезков: 1) для интеллигенции имперского периода декабрист- ский миф изначально представлял образец политической оппозиции, способной к самопожертвованию (главы 1–3); 2) после победы большевиков декабристы были включены в русский революци- онный пантеон, декабристский миф в единственной дозволенной властями форме использовался во вновь “изобретенной традиции” (Э. Хобсбаум) для легитима- ции коммунистического режима. Таким образом, охранительная практическая цель мифа после 1917 стала зеркально противопо- замечать, объявляя об очередном “открытии Америки”, не способ- ствуют расширению сотрудниче- ства между учеными, представ- ляющими разные академические традиции и страны. Тем самым, уменьшаются и шансы на преодо- ление арьергардного положения славистики в международном разделении гуманитарного ис- следовательского труда, а замал- чивание работ российских ученых разрушает благородный образ западной науки, помогавшей им выжить посреди “застойного” идеологического пространства и позволявшей хранить достоин- ство в душном безвременье “ну- левых”. Ведь для них миф Запада включает, в том числе, и уважение к научному приоритету коллег, и право на честную конкуренцию идей. И кому как не славистам следует подать пример взаимного уважения и конкурентного сотруд- ничества? Будет ли он замечен? “Да, мало видов на успех, но все- таки надо, все-таки надо начать; начало и пример принесут плоды” (К. Ф. Рылеев).3 Лишив работу Тригос сенсаци- онного “первооткрывательского” налета, необходимо отметить, что автор монографии детализиро3 По этому поводу вспоминается излюбленный, несомненно, рожденный пред- ставлениями декабристского мифа тост советских диссидентов: “За успех нашего безнадежного дела!” 4 См., например, об этом: С. Е. Эрлих. Россия колдунов. Санкт-Петербург, 2006. С. 59-67, 116-129, глава “Три метафоры сакрального текста”. 369 Ab Imperio, 3/2010 не просто разбудили Герцена к политической жизни, но и стали для него “образцом жизненного поведения” (P. 20), отмечается вторичность Огарева и его зависи- мость от интерпретаций Герцена (P. 22). Значение “декабристских” поэм Некрасова Тригос видит в дополнении герценовского само- пожертвования декабристов не менее самоотверженной жертвой их героических жен (P. 23). Произ- веденное Некрасовым изменение первоначального названия по- эмы “Декабристки” на “Русские женщины” свидетельствовало о том, что героини представляют типические жертвенные черты национального характера (P. 29). В свою очередь, Лев Толстой рассматривается автором как “разрушитель мифа”. Правда, “разрушение” выражается лишь в том, что герои его неоконченного романа “Декабристы” не лишены некоторых человеческих недо- статков. Тем самым, по мнению Тригос, писатель оспаривает декабристскую легенду Герцена, не очерняя при этом самих дека- бристов (P. 32). В советское время главный роман Толстого “Война и мир” был перечитан литературной критикой в не совсем адекватном декабристском контексте и пре- вратился в “важный текст дека- бристского мифа” (P. 33). Во второй главе “Литератур- ность и самомоделирование (self- ложной изначальной сакрализа- ции сокрушения государственных основ (главы 4–6); 3) в период послесталинских послаблений официальный взгляд на декабри- стов был оспорен как со стороны терпимых властью “фрондирую- щих” ученых и писателей, так и представителей диссидентского “подполья” (главы 7–8). В главе первой “Декабрист- ский миф в девятнадцатом веке” исследователь, прежде всего, обращается к анализу творчества А. С. Пушкина и А. С. Грибоедо- ва. Эти авторы были перечитаны (особенно после 1917 г.) таким образом, что их творчество стало литературной основой декабрист- ского мифа. Радикальные толкова- ния их произведений далеко не во всех случаях адекватны авторско- му замыслу. Нельзя не согласиться с Тригос, что и дореволюционные оппозиционные публицисты, и лояльные советские литерату- роведы упрощали отношение к декабристам со стороны авторов “Евгения Онегина” и “Горя от ума”. Пушкин и Грибоедов – не создатели, а герои декабристского мифа. В отличие от мифологических “друзей декабристов”, Герцен, Огарев и Некрасов рассматрива- ются как сознательные творцы декабристского мифа самопо- жертвования. В частности, под- черкивается, что декабристы 370 Рецензии/Reviews fashioning) в мемуарах декабри- стов” их тексты рассматриваются автором как “контрнарратив” официальной версии священ- ного жертвоприношения царя: декабристы противопоставили ей святость собственного само- пожертвования (P. 39). В пику официальной пропа- ганде декабристы избегали рас- пространяться о травмирующих происшествиях 14 декабря (P. 39). Ключевыми для мемуаристов являются события накануне вос- стания, когда декабристы по при- меру Рылеева решили, что следует погибнуть ради общего блага (Pр. 40-41). Представление себя в ка- честве мучеников сделало их об- разцом для последующих русских революционеров. Важнейшим мифологическим моментом, по мнению Тригос, стало описание казни декабристов по аналогии с казнью Христа (Pр. 41, 45-50).5 Она упоминает, что такое изо- бражение согласуется с русской православной традицией “непро- тивления” и восходит к первым русским святым Борису и Глебу. Из-за позорной казни и унижения сибирской каторгой декабристы обрели священную власть в рус- ском обществе и тем самым пер- выми освятили революционный тезис, что благо отечества стоит выше преданности монарху (P. 42). Сибирские страдальцы при- писывают себе и своим друзьям, особенно Рылееву (“известно мне: погибель ждет”), пророческие качества (P. 43). Интересно наблюдение Тригос о том, что не вполне публичный характер казни пятерых декабри- стов во многом подорвал обще- ственное представление о ее леги- тимности. Ссылаясь на М. Фуко, она напоминает, что публичная казнь была одним из важнейших ритуалов монархической власти. Соучастие подданных в ритуаль- ном жертвоприношении являлось одним из действенных средств выплескивания разрушительных эмоций на “козла отпущения”, эффективным инструментом кол- лективного катарсиса. В отличие от публичного характера подавля- ющего большинства казней, из- вестных из предшествующей рус- ской истории, казнь декабристов, согласно предписанию импера- тора Николая I, сопровождалась присутствием исключительно войск гвардии и официальных лиц, включая представителей ди- пломатического корпуса. По при- чине такого нарушения традиции царская месть не соединилась с местью общественной (P. 45). Вызывает сомнение следую- щий вывод Тригос: “Самомифоло- гизация декабристов вдохновила, 5 Ср.: С. Е. Эрлих. Россия колдунов. С. 62, 121-123. 371 Ab Imperio, 3/2010 среди других, таких революцион- ных деятелей, как Герцен, Огарев и Плеханов, которые воплощали этот образ в своих работах, рас- пространяя его среди российской и европейской публики” (P. 45). Вопрос о том, кто на кого повли- ял в создании мифологического образа декабристов, требует спе- циального анализа. Большинство декабристских мемуаров было написано или, по меньшей мере, доработано уже после возвра- щения из ссылки во второй по- ловине 50-х годов XIX в., когда многие работы Герцена о героях 14 декабря были опубликованы и, несомненно, известны выжив- шим представителям “первого поколения”. Поэтому проблема влияния нуждается в тщательном текстологическом изучении. В третьей главе “Изменение образа в начале двадцатого века” автор отмечает, что социал-де- мократы Плеханов и Ленин на- чинают вести генеалогию своей партии от декабристов (P. 54). Одним из последствий революции 1905 года стал всплеск интереса к декабристам со стороны всех оппозиционных самодержавию сил. Анализируя знаменитую фра- зу Ленина о “трех поколениях”, Тригос, не комментируя, отмечает, что он, в отличие от Плеханова, не упоминает среди “предков” ни Радищева, ни предшественников “народной” партии мятежников из народа – Разина и Пугачева. По ее мнению, это объясняется тем, что в период написания статьи “Па- мяти Герцена” (1912) лидер боль- шевиков разрабатывал учение о руководящей роли образованной элиты рабочей партии, и декабри- сты, таким образом, представляли “важную модель” для руководства РСДРП(б). Только после 1917 года большевики начали думать о “на- родной” генеалогии (P. 57). Февральская революция вос- принималась многими интелли- гентамикакзавершениевосстания 14 декабря 1825 г. Уже 18 марта 1917 г. было создано “Общество памяти декабристов”, в совет которого вошли выдающиеся де- ятели науки, культуры и ветераны революционного движения (P. 57). Октябрьская революция сместила мифологические акценты. После убийства царской семьи больше- викам важно было показать, что замыслы цареубийства имеют давнюю традицию. Открытие в 1919 г. в здании Зимнего дворца Музея революции в Петрограде было приурочено к годовщине 14 декабря. Тем самым, по мнению Тригос, победившие большевики во многом подражали генеалоги- ческому принципу легитимации русских царей. Белые цари вели родословную от римского импе- ратора Августа, красные комис- сары – от декабристов (P. 60). К середине 1920-х годов произошел 372 Рецензии/Reviews отказ от международного револю- ционного наследия большевиков в пользу русской революционной традиции, это было связано не только с переходом от “перма- нентной революции” к “построе- нию социализма в одной стране”: более важным стало убеждение, что “всероссийский пантеон” революционных предков гораздо более доступен восприятию масс и, следовательно, “более эффек- тивен” (P. 62). На примере романа Мережков- ского “14 декабря” (1918) Тригос демонстрирует сдвиг смыслов, происходивший в сознании ин- теллигенции после октябрьского переворота. Радостное ожидание революции сменилось чувством ужаса ее осуществления. Востор- женное отношение к жертвенному подвигу декабристов – раздраже- нием по поводу их бессмыслен- ных “ребяческих” действий 14 декабря.6 В четвертой главе “Битва за формирование образа во время столетнего юбилея” утверждает- ся, что большевики использовали совпадение во времени юбилеев восстания декабристов и рево- люции 1905 года, чтобы “подчер- кнуть собственную легитимность как завершителей протяженной линии русских революционе- ров” (P. 69). Тем самым, вопреки яростной борьбе за власть вну- три большевистской верхушки после недавней смерти Ленина, демонстрировалась стабильность режима. Включая декабристов в свою генеалогию, большевики под- черкивали моменты сходства планов: свержения самодержа- вия, цареубийства, радикальной аграрной реформы. Эти моменты перевешивали классовую огра- ниченность дворянских револю- ционеров. Большую роль в при- знании декабристов священными предками большевиков сыграли утверждения недавно почившего Ленина, чье литературное насле- дие получило статус священного писания (P. 74). В 1923 г. для подготовки юби- лея декабристов была создана специальная комиссия при Все- союзном обществе бывших поли- тических каторжан и ссыльнопо6 Анализируя проблему совместимости религиозного поиска истины и революци- онного насилия, Мережковский приходит к выводу, что провоцирование “народа- зверя” представляет собой величайший грех русской интеллигенции. Этот вывод вступил в противоречие с мифологией большевиков. Тем не менее отредактиро- ванные отрывки из романа Мережковского успешно использовались в советской пропаганде в период столетнего юбилея декабристов. Таким образом, коммунисты поставили авторитет известного писателя, разумеется, вопреки его воле, на службу своим задачам (P. 67). 373 Ab Imperio, 3/2010 селенцев. Привлекая к данной ра- боте беспартийных интеллигентов и народников-революционеров, правительство тем самым ста- вило их себе на службу. Важной составляющей работы комиссии стала популяризация декабристов. Для этого было издано множество популярных брошюр, открыты “декабристские уголки” во мно- гих музеях. Их сходство с “ле- нинскими уголками” восходило к православной традиции “красного угла”, в котором в крестьянских избах помещали иконы (P. 76). От- мечается формирование раннего советского образца юбилейных статей о декабристах. Обязатель- ная отсылка к ленинским трем поколениям дополнялась ссыл- ками на Плеханова, Зиновьева и Герцена. Любопытно утверждение ав- тора, что власти, осознанно или нет, стремились сместить акцент с казни декабристов на их вос- стание. Тем самым советские идеологи противодействовали православной традиции, где в от- личие от западного христианства Пасха имеет явный приоритет над Рождеством. Но обществен- ность инстинктивно придавала большее значение “пасхальному” жертвоприношению декабристов. Забавно, что обелиск на месте каз- ни декабристов, открытый в июле 1926, был взят с мемориального комплекса, посвященного Алек- сандру I. Эта символическая связь между памятником на месте казни потенциальных убийц императора и его памятью – очередная ирония истории (P. 84). Торжественные мероприятия были завершены, подобно похоронным обрядам древних греков, спортивными состязаниями. Тригос, к сожа- лению, не указывает, была ли эта часть ритуала сознательным следованием традиции почитания павших героев (P. 87). В резуль- тате юбилейной “эскалации” декабристской темы был выра- ботан приемлемый для советской власти канон освещаемых сюже- тов и цитируемых авторов. Но главным его последствием было официальное закрепление за де- кабристами места святых предков большевиков и отказ в этом праве их оппонентам – кадетам, эсерам и белогвардейцам (P. 93). В пятой главе “Столетний юбилей в беллетристике и кино” автор подробно анализирует роман Ю. Н. Тынянова “Кюхля” (1925). Роман “создает новую мифологию декабристов”, от- личную от правительственного мифа “трех поколений” (P. 96). В этой мифологии события 1825 года рассматриваются как про- лог бюрократического правления Николая I с присущим ему пода- влением любого инакомыслия. В ситуации, когда говорить о своем реальном положении в сталинской 374 Рецензии/Reviews России было решительно невоз- можно, интеллигенты избирают дозволенный властью сюжет в качестве аллегории испытуемых ими гонений (P. 96). По мнению Тригос, сам выбор нелепого Кюхли в качестве главного героя должен был указывать на прин- ципиальную непригодность вы- сокодуховной интеллигенции для вульгарно материалистического советского режима, на неизбеж- ность идейного разрыва между малограмотной властью и об- разованной частью общества (P. 105). Декабристу Кюхельбекеру, несмотря на его чудаковатый вид, приписываются излюбленные самохарактеристики интеллиген- ции: “неспособность к раболепию и действиям против своих убеж- дений” (P. 106). Выбирая главным действующим лицом мифологи- ческого трикстера, “дурака-муче- ника” Кюхельбекера, Тынянов не только атакует героическую суть официального мифа, но также иронизирует по поводу политиче- ской наивности интеллигентской “группы поддержки” револю- ционного движения в царской России. В своем романе Тынянов “создал новый образ декабристов для новой аудитории – советской интеллигенции, которая отчуж- дена от советской точки зрения” (P. 110). Этот подход повлиял не только на современников, но и на последующее поколение, под- вергшее декабристов новой ре- мифологизации в виде аллегории “декабристы-диссиденты”. В шестой главе “Переписы- вание русской истории: пред- ставления сталинской эры” ут- верждается, что в 20-е гг. XX века образ декабристов еще не приобрел однозначности. Часть советских историков продолжала подчеркивать западные влияния на декабристов, следуя скорее дореволюционной либеральной традиции, чем марксистской историографии (P. 119). К концу 30-х годов был выработан более жесткий канон. Значительную роль в этом процессе сыграл пушкинский юбилей 1937 г. В сталинском мифе Пушкина друж- ба с декабристами должна была подчеркнуть его свободолюбие и антимонархические чувства (P. 121). Эта взаимная тесная дружба пропагандировалась посредством школьных учебников, публикаций в прессе и кинофильмов. Мифы Пушкина и декабристов были не только взаимосвязаны, но и строились сходным образом: “Очищенный образ декабристов во многом формировался подобно стерилизации представлений о Пушкине” (P. 124). Важный смысловой сдвиг в декабристском мифе сталинской эпохи был связан с акцентирова- нием их патриотических устрем- лений. Тем самым скрадывался 375 Ab Imperio, 3/2010 оппозиционный аспект их дея- тельности: c точки зрения совет- ских идеологов, антиправитель- ственные замыслы дворянских революционеров препятствовали правильному воспитанию лояль- ных советских граждан (P. 124). Наряду с официозом, в интел- лигентской среде скрытно про- должался аллегорический “тыня- новский” подход к декабристам. А. А. Ахматова сравнивала с де- кабристками женщин, хранивших верность репрессированным му- жьям. Возвращение из Германии на родину солдат-победителей также рождало ассоциации с буду- щими декабристами, принесшими из побежденной Франции идеи свободы (P. 126).7 Любопытно найденное ис- следователем обращение к де- кабристской теме в поэме Сол- женицына “Шоссе энтузиастов” (1951): Я еду – как Кюхельбекер На царский пристрастный допрос. И так же – везут жандармы, И так же, как он, я прав... В этих строчках узник ГУЛАГа “также проводит параллель между своим послевоенным опытом и декабристами” (P. 128). Воз- можно, что самоотождествление с “Кюхлей” является отсылкой к роману Тынянова. В годы сталинского правления произошло “окостенение дека- бристского мифа” в единственном официально признанном вариан- те. Открыто конкурировать с ним было невозможно. “Аллегориче- ские” интерпретации жили едва заметной подпольной жизнью. Но после смерти Сталина вновь возникли трактовки, в которых декабристы были представлены как бунтовщики против “застой- ного” режима, вдохновлявшие поколение “шестидесятников” (P. 139). В главе седьмой “Декабристы и диссиденты: миф и антимиф в 1960-е – 1980-е” повествуется о том, как происходило размывание сталинского мифа о декабристах. Представление о безликом моно- лите “дворянских революционе- ров” замещалось образами ярких индивидуальностей, вершивших историю. Таким образом совет- ские интеллигенты строили свою генеалогию, начинавшуюся от декабристов. 7 Знаменитое стихотворение Наума Коржавина “Зависть” (1944) Тригос почему-то считает “ранним образцом использования советской интеллигенцией антимифи- ческих свойств, неотъемлемых от образа декабристов” (P. 126). На мой взгляд, “Зависть” – одна из наиболее ярких манифестаций интеллигентского мифа; для Коржавина декабристы, несомненно, являются героями самопожертвования, но он разочарован не ими, а своим поколением, которое никто “не вызовет на Сенатскую площадь”. 376 Рецензии/Reviews В этом новом мифе “шести- десятники” наделяли героев 14 декабря собственными чертами. Для Ю. Лотмана декабристы были, прежде всего, людьми культуры, которые моделировали свое по- ведение по сознательно отбира- емым литературным образцам (P. 144). Труды Лотмана были предназначены для культурной элиты. Н. Эйдельман стал по- пуляризатором интеллигентской версии декабристского мифа. В его монографиях и романах декабри- сты были представлены, прежде всего, как независимо мыслящие индивидуальности. Произведе- ния Эйдельмана отличали две черты: “подчеркивание свободы исследования и изложения, а также настойчивое проведение параллелей между прошлым и на- стоящим”, его подход вдохновлял интеллигенцию на подражание и, тем самым, на стиль мышления, отличный от советского официоза. Среди литературных вопло- щений интеллигентского дека- бристского мифа Тригос отмечает “Петербургский романс” А. Га- лича с его призывным вопросом “Смеешь выйти на площадь?” и роман Б. Окуджавы “Бедный Амвросимов” (“Глоток свобо- ды”). Упоминаются также авторы, критически настроенные по отно- шению к мифу. Солженицын разо- блачал русскую революционную традицию, сравнивая “курортные” условия декабристской каторги с бесчеловечным режимом ГУЛАГа. В отличие от угрюмого нобелев- ского лауреата, Венедикт Ерофеев (“Москва – Петушки”) и Н. Коржа- вин (“Баллада об историческом не- досыпе”) занимались иронической деконструкцией большевистского мифа о “трех поколениях”. В то же время в официаль- ной историографии, как показал 150-летний юбилей декабристов, преобладала старая концепция о декабристах как предшественни- ках большевиков.8 Борьба за декабристское на- следство между интеллигенцией и правительством чем-то напо- минала споры большевистских 8 Автор монографии почему-то считает, что знаменитый фильм Владимира Мотыля “Звезда пленительного счастья” (1975, авторы сценария Олег Осетинский и Марк Захаров) был “скрытым ответом властей на антимифические вызовы интелли- генции” и представлял экранное воплощение официального мифа (P. 158). Но в предлагаемой интерпретации культового фильма Тригос не смогла доказать свой тезис. Мотыль показывает не столько героических предшественников больше- виков, сколько жертвенный подвиг некрасовских русских женщин. Собственно, он и посвящен женщинам России и приурочен не только к 150-летию восстания декабристов, но и к международному году женщин. Видеть в этом сдвиге акцен- тов стремление приглушить бунтарский потенциал декабристского мифа, на мой взгляд, неуместно. 377 Ab Imperio, 3/2010 пропагандистов и “белоэмигра- ции” в 1920-е гг. Но было и суще- ственное отличие: интеллигенты наследовали традицию, как бы через голову тиранов-большеви- ков, подчеркивая свое моральное родство с “дворянскими револю- ционерами”, но не с их “проле- тарскими” последователями (P. 147). Это утверждение Тригос, впрочем, требует уточнения. Большинство “шестидесятников” отказывалось не от преемствен- ности со всеми большевиками, а только от наследия “неправиль- ных” большевиков-сталинистов, осужденных Хрущевым на XX съезде КПСС, и агентов бреж- невской ресталинизации. Миф о высоконравственной “ленин- ской гвардии” сохранял свою актуальность (наряду с мифом декабристов) почти до самого конца СССР. “Шестидесятники” неслучайно называли себя “деть- ми XX съезда”. Их мышление почти полностью укладывалось в хрущевскую парадигму “воз- вращения к Ленину”. К сожалению, Тригос прошла мимо замечательной работы Ан- дрея Зорина “‘Записка о древней и новой России’ Н. М. Карам- зина в общественном сознании 1960–1990-х годов”, которая серьезно корректирует пред- ставления о декабристском мифе послесталинской интеллигенции. Брежневские репрессии против инакомыслящих стали причиной того, что миф о бунтовщиках-де- кабристах не мог служить образ- цом практического поведения для конформистского интеллигентно- го большинства. Для того чтобы оправдать свой “невыход на пло- щадь”, им требовались “иные ми- фологические прообразы, точно так же маркированные отчетливой оппозиционностью, но оппози- ционностью не политического, а скорее этического свойства”. Для этого кумиры советской интеллигенции Ю. М. Лотман, Н. Я. Эйдельман, В. Э. Вацуро создали миф “независимого ин- теллектуала” Н. М. Карамзина. Представление о независимости придворного историографа по- зволяло интеллигентам сохранять чувство собственного достоин- ства в процессе унизительного сотрудничества с лицемерным и косным советским режимом. В восьмой главе “Десакрали- зация декабристов в эпоху глас- ности и в постсоветский период” отмечается рост общественного интереса к истории, в том числе и к декабристам в период гор- бачевских реформ. В конце 80-х годов неоднократно переиздавал- ся роман Тынянова “Кюхля”. Па- мять о декабристах стала местом сближения советских граждан с русской эмиграцией. Первые ее представители, торжественно встреченные в перестроечном 378 Рецензии/Reviews СССР, были потомками декабри- стов. Аллегорический подход к декабристам продолжил свое существование. С декабриста- ми сравнивали руководителей ГКЧП (1991) и защитников Бело- го дома (1993) их сторонники. В “нулевые” годы непримиримые к путинскому режиму лимоновские “национал-большевики” (2004) и участники “Другой России” (2008) также сравнивались с ге- роями 14 декабря (P. 185). В то же время отказ от коммунистической перспективы отразился и в разо- чаровании в “дворянских револю- ционерах”. Тригос полагает, что преобладание в общественном сознании обыденного десакрали- зованного взгляда на декабристов грозит окончательно разрушить миф (P. 181). Тенденцией первого десятиле- тия XXI века, по мнению автора, является дискредитация дека- бристов со стороны “царистски” настроенных идеологов Кремля, что, возможно, приведет к умень- шению значения декабристов в официальных хранилищах исто- рической памяти и даже полному их вычеркиванию из школьных учебников. Такой подход может произвести обратный эффект воз- рождения декабристского мифа в общественном сознании. “Так слу- чилось, что декабристский миф жив и здоров в России – пишет Тригос. – Остается посмотреть, каким образом послепутинский режим преобразует миф для соб- ственных целей” (P. 186). Подводя итоги, следует ука- зать, что не все части исследо- вания имеют равную научную ценность. Наиболее значитель- ными представляются главы, по- священные столетнему юбилею декабристов. Автор основательно исследует сюжет и представляет его в многообразии противобор- ствующих тенденций. Неслучай- но повествование о юбилее 1925 года (охватывающем примерно 3% рассматриваемого в моно- графии периода времени) зани- мает около 30% основного текста книги. Остальным разделам рецен- зируемого издания сильно недо- стает “насыщенного описания” (К. Гирц). Рассматриваемые в тексте монографии примеры тех или иных манифестаций остав- ляют слишком много пробелов в пространстве декабристского мифа. И это тем более странно, поскольку дореволюционные во- площения декабристской темы глубоко изучены в отечественной науке. Кроме статей и моногра- фий, рассматривающих отдель- ные сюжеты, существуют хорошо документированные обобщающие исследования. Достаточно взгля- нуть на репертуар произведений, упомянутых и проанализирован- ных в монографии Л. Г. Фризма- 379 Ab Imperio, 3/2010 на,9 чтобы убедиться, насколько фрагментарна источниковая база американского исследователя. Та- кая фрагментарность неизбежно приводит к упрощению реально- сти изучаемого феномена. Например, рассматривая мему- ары декабристов, автор игнориру- ет произведения Д. И. Завалишина и А. П. Беляева, где представлены иные точки зрения на декабрист- ский миф. Неслучайно в советское время, несмотря на декабристский бум, их воспоминания публико- вались только в извлечениях. Без анализа творчества этих “дис- сидентов” во глубине сибирских руд картина декабристского мифа представляется искаженной. Тот же упрек можно адресовать Тригос, оценивая осуществлен- ный ей подбор источников совет- ского периода. Ведь в советское время многие выдающиеся и даже великие поэты (П. Г. Антоколь- ский, Н. Н. Асеев, В. Я. Брюсов, Ю. В. Друнина, Е. А. Евтушенко, О. Э. Мандельштам, Л. Н. Марты- нов, Б. Л. Пастернак, Д. С. Самой- лов, И. О. Фоняков) и прозаики (А. К. Виноградов, Я. А. Гордин, Ю. В. Давыдов, Н. А. Задонский, В. А. Каверин, Б. А. Лавренев, Ю. К. Олеша, К. Г. Паустов- ский, В. А. Пьецух, О. Д. Форш, В. А. Чивилихин) целенаправлен- но обращались к декабристской теме. Подавляющее большинство этих имен даже не упомянуто в рецензируемой работе. Такая редукция источников не могла не привести к сглаживанию флуктуа- ций общественного сознания, без которых научное описание ста- новится ненасыщенным, тощим (“thin description”). Ведь почти у каждого из этих неординарных литераторов был особый взгляд на декабристов, выходящий за пределы стандартного мифа. Несмотря на упрощения, по- рожденные фрагментарностью использованных источников, и в “ненасыщенных” разделах ре- цензируемого труда встречается немало (надеюсь, что мне удалось это продемонстрировать) инте- ресных наблюдений и выводов. По многим, в том числе и прин- ципиальным, вопросам (прежде всего, касающимся характера основных стадий декабристского мифа) заключения Тригос совпали с представлениями российских предшественников. И это, с одной стороны, радует. Независимое со- впадение взглядов само по себе подтверждает их соответствие действительности. С другой сто- роны, если бы Тригос не занялась изобретением велосипеда, у нее было бы больше времени, чтобы углубиться в проблемные области явления, действительно занимаю9 Л. Г. Фризман. Декабристы и русская литература. Москва, 1988. 380 Рецензии/Reviews щего “центральное место” в мифе русской культуры и структуре на- циональной идентичности (P. viii). Людмила Тригос – несомненно, одаренный исследователь. Уверен, что в будущем она порадует нас новыми интересными работами о декабристах и других мифах русской культуры. 1 Hersh Smolar. The Minsk Ghetto. New York, 1989. 2 Shlomo Even-Shoshan. Minsk: Ir veEm [Minsk: The Mother City]. Tel-Aviv, 1988. 2 vols. 3 Andreas Hollender (Ed.). “Existiert das Ghetto noch?” Weissrussland: Judisches Überleben gegen nationalsozialistiche Herrschaft. Berlin, 2003. Леонид РЕЙН Barbara Epstein, The Minsk Ghetto, 1941–1943: Jewish Resistance and Soviet Internationalism (Berkeley, Los Angeles, and London : University of California Press, 2008). 351 pp. Guide to Names, Index. ISBN: 978-0-520-24242-5. Минское гетто – одно из круп- нейших гетто в оккупированной нацистами Европе и второе по величине (после львовского) гетто на оккупированной территории бывшего СССР – является мало- изученной темой с точки зрения исследований Катастрофы (Шоа). До начала 2000-х гг. главная информация по истории этого гетто содержалась в воспомина- ниях бывших его узников: Герша Смолера, бывшего руководителя подпольной организации гетто,1 и опубликованных на иврите воспо- минаниях узников в книге Шломо Эвен Шошана (“Минск – родной город”2 ), а также в работе на не- мецком языке проектной группы “Беларусь”.3 Только в 2000 г. в израильском Университете Бар ...