Stalinism: Russian and Western Views at the Turn of the Millennium by Alter L. Litvin, John Keep (review)

404 Рецензии/Reviews Игорь МАРТЫНЮК Alter L. Litvin, John Keep, Stalinism : Russian and Western Views at the Turn of the Millennium (London: Routledge, 2005). 248 pp. Bibliography , Index. ISBN: 0-41535-109-X. Рецензировать историогра- фические работы – не самое благодарное занятие, еще более удаляющее читателя от конкрети- ки живой ткани текста, уже опос- редованного историографическим восприятием. Впрочем, в некото- рых случаях (современной исто- рии) подобное рецензирование является оправданным, если пред- мет возможного исследования касается не только диахронной проекции развития разнородных историографических традиций (тем и школ), но и критичного влияния на нее столь же неодно- родной исторической памяти, контрастирования последней с историей. Публикация труда двух историков, российского (Алтера Литвина) и живущего ныне в Швейцарии бывшего канадского (Дж. Кипа), на мой взгляд, хорошо иллюстрирует этот тезис. Она же высвечивает потребность текуще- го момента: ограничивать написа- ние историографии сталинизма вступительными статьями в уз- коспециальных монографиях уже более невозможно после распада советской системы, в условиях интернационализации науки и до- минирования постмодернистских полидисциплинарных подходов. Для этого, вероятно, требуется новый форум, “Stalinism Studies”, подобный существующим перио- дическим изданиям, возникшим R-Forum Writing about Stalinism after 2000 Написание истории сталинизма после 2000 г. 405 Ab Imperio, 1/2006 на пепле американской совето- логии. Поэтому не стоит рассма- тривать “Сталинизм: российский и западный взгляды на рубеже тысячелетий” как подоспевший ко времени цитатник основных работ; это – своего рода отклик на вакуум в дебатах, которые после публикации во Франции нашумев- шей “Черной книги коммунизма”1 ведет пока только одна сторона, и предложение дискуссии, которая могла бы лечь в основу редакци- онной программы упомянутого форума. Во всяком случае, именно такие предположения позволяют делать структура книги и тезисы ее заключительной части. На первый же – ошибочный – взгляд, работа Литвина и Кипа построена по принципу “раз- деления труда”: в главах первой части (“Обращаясь к наследию сталинизма: новейшая россий- ская историография”) Литвин подробно описывает источники, введенные в оборот после откры- тия архивов, кратко анализирует “агиографию” (многочисленные биографии вождя, монографии и даже беллетристические бест- селлеры), кратко останавливается на интерпретации ключевых тем (сталинская модернизация, тер- рор, аспекты внешней политики). Во второй части, написанной Ки- пом (“Сражаясь с ревизионизмом: новейшая западная историогра- фия сталинизма”), ряд этих тем более тщательно структурируется, идентифицируются традиции, прописываются доминирующие концепции. Однако на самом деле две части монографии “запарал- лелены”, поэтому видимая асин- хронность изложения, вероятно, самопроизвольно становится ча- стью концепта: читатель получает возможность сравнить две тра- диции, российскую и западную, увидеть существенные лакуны, присущие первой, и серьезно поразмыслить о том, какие пре- имущества имеет именно такая параллельная репрезентация. Практически половина первой части книги посвящена анализу источников, используемых рос- сийскими историками (“работа с источниками”, как помним, осо- бенно приветствовалась в поздней советской исторической науке). Литвин довольно скрупулезно оценивает объективное значение опубликованных после заверше- ния перестройки многочисленных мемуаров, личных дневников, донесений, сводок НКВД, лич- ных петиций и пр., улавливая несколько тенденций. Во-первых, 1 S. Courtois, R. Kauffer. Le livre noir du communisme: crimes, terreurs et répression. Paris, 1997. См. также англоязычный перевод: S. Courtois et al. The Black Book of Communism: Crimes, Terror, Repression / Translated by J. Murphy and M. Kramer. Cambridge, Mass., 1999. 406 Рецензии/Reviews по его мнению, “в последние годы изменились критерии отбора ма- териала: вместо публикации тех источников, которые могли бы высветить недостатки сталинско- го режима, редакторы обратились к анализу его структуры; вместо фокусирования на негативных чертах диктатуры они стремятся представить более объективную картину. Историки стали лучше понимать, что их задача – от- носиться к свидетельствам без боязни, но со скептицизмом” (Р. 15). Вторая особенность, под- меченная Литвиным, еще более подчеркивает эту насторожен- ность: уже опубликованные ис- точники обходятся без анализа, историческая индустрия преиму- щественно наращивает объемы публикуемого, “эксплуатируя ‘новый’материал до тех пор, пока он доступен” (Р. 16). Собственно, то, каким образом материал вво- дится в оборот и служит основой для интерпретаций, менее всего беспокоит самих российских историков, деликатно обходящих проблему “герменевтики” и руко- водствующихся либо аксиомой, что в документах эпохи “инфор- мация, противоречащая намере- ниям самого автора документа, является более достоверной, чем та, которая подтверждает их” (P. 8), либо убеждением, что именно архивные материалы могут стать основой объективного представ- ления о реальности. Вероятно, поэтому “битва” за “значения” несколько затеняется долгоигра- ющей “битвой” за статистические проценты и все новые документы, извлекаемые из архивов. Однако проблема не только в этом и не в том, что эмпирика не приводит к качественно новому анализу (интересно, что “либеральная” историографическая традиция, как ее позиционирует Литвин, активно вырабатывает объем но- вых документальных материалов, хотя сам концепт тоталитаризма, на котором она основывается, как бы и не требует этого). К существу доминирующих в историографии черно-белых “значений” Литвин обращается в завершающей главе, рассматривающей их в контек- сте проблематики коллективной памяти; вскользь он фиксирует раскол в памяти в начальных главках, анализирующих опу- бликованные мемуары (Р. 17). Западного читателя это, конечно, вводит в заблуждение, поскольку ему трудно понять, почему Лит- вин изначально рассматривает безапелляционно весь корпус работ по сталинскому периоду в разрезе противостояния двух полярных оценок сталинизма: “консервативной”, ностальгиру- ющей по советскому прошлому, и “либеральной”, осуждающей античеловечность сталинского модернизационного проекта. Эта 407 Ab Imperio, 1/2006 серьезная проблема в окончатель- ном анализе подменяется у него поверхностной этической дилем- мой: “Разногласия между совре- меннымиисториками…коренятся частью в отсутствии приемлемых статистических данных, а боль- шей частью – в эмоциональном отношении к тому, что для рос- сиян становится ‘проклятым во- просом’: существуют ли люди для государства или же государство существует для блага людей?” (Р. 54). Очень просто. Отметим, что в первой главе второй части, написанной Кипом, проблема смены контекста и напластования историографических традиций находится на первом месте, слу- жа своеобразным введением ко всему спектру проблем написания истории сталинского общества; из него читатель (как ни странно, даже западный) сможет почерп- нуть, например, гораздо больше, чем из довольно объемной главы Литвина, пересказывающей в де- талях “черно-белую” биографию Сталина в свете проанализиро- ванных главой выше источников. Диспропорционально краткими на ее фоне выглядят субглавы об истории ГУЛАГа, репрессий и коллективизации, занимающие в общей сложности всего несколько страниц (Рр. 61-62). Очевидно, что намеренности или неаккурат- ности Литвина в данном случае нет: эти темы слабо разработаны в отечественной историографии, несмотря на внушительный объ- ем работ, издававшихся в конце 1990-х гг. в провинции,2 и, похоже, просто “утрачены”, поскольку доступ к ключевым архивным фондам ныне практически пере- крыт. Литвин предельно четко за- печатлел состояние отечественной историографии на этом рубеже, создающее стереотип бесконечно скорбной “мартирологии жертв” (P. 64) из различных социальных слоев, сдобренной ссылками либералов на тоталитарную сущ- ность режима либо же подпор- ченной тезисом консерваторов о процентной погрешности в ходе модернизации, не имевшей сход- ных масштабов в мире. В главке, посвященной депортациям и на- циональным проблемам, Литвин вполне очевидно симпатизирует позиции одной из сторон, вос- производя в качестве аргумента статистику этнической принад- лежности пострадавших в годы “большой чистки”. К сожалению, остается неясным, насколько объемно проработан комплекс связанных с национальными ми- грациями проблем в историогра- фии, выходит ли она вообще за 2 См. подробную библиографию и детальный анализ в работе: О.Климкова. ГУЛАГ: от мифотворчества к изучению // Ab Imperio. 2005. № 3. С. 501-528. 408 Рецензии/Reviews рамки первичных статистических измерений и дебатов о критериях классификации осужденных (как пример – по статьям УК или при- говорам обычных судов и “чрез- вычаек”), поскольку количество работ, упоминаемых здесь Лит- виным, создает впечатление зна- чительного вакуума и отсутствия анализа сталинской национальной политики, выходящего за пределы банальных спекуляций по поводу ее антисемитской составляющей, а также ссылок на сущность то- талитарного государства (точнее, на свойственные ему атрибуты: поиски коллективной вины “вра- гов”, сакрализацию власти и т.п.). Только в заключительных глав- ках (“Террор и коллективная па- мять в России” и “Реабилитация: правовые аспекты”) Литвин ин- тригует читателя возможностью сопоставления истории нацизма и сталинизма и выведения споров о геноциде и исторических трав- мах на новый уровень. Правда, сначала он спешит оговориться, что “после Второй мировой войны многие гитлеровские приспешни- ки были осуждены Нюрнбергским трибуналом за свои преступные приказы. В случае же с Россией дела выглядят иначе. В отличие от Берлина, Москва не освобож- далась армиями иностранных государств…” (P. 41). Действи- тельно, выводы, сделанные Лит- виным в этих главках, скорее, дают представление о факторах сдерживания коллективной па- мяти, например в дискуссиях о роли органов безопасности (часто инспирируемых самими чекиста- ми), – аспекте истории, наиболее податливом (вот парадокс) для “ревизионистского” прочтения. Параллельная правовая реаби- литация некоторых сталинских палачей также, вероятно, является инструментом нормализации па- мяти в путинской России. Литвин, впрочем, не касается вопроса о глубине этих процессов в обще- стве и их отражении в истори- ографии (а ведь тема написания истории и корректировки памяти видится достаточно интересной, количество носителей памяти убывает с отходящим поколением, непосредственно пережившим сталинские потрясения), он кон- статирует лишь их синхронность. То, что не удается Литвину (и не является его целью), подхваты- вает во второй части монографии Кип. Его подход к историографии сталинизма, как уже отмечалось, более основательный, поскольку осмысление развития новейшей западной историографии немыс- лимо без ссылок на концептуаль- ные предпосылки той или иной исследовательской теории. Отме- тим, что заслугой Кипа является освещение “постмодернистской” историографии третьей волны (середина 1990-х – начало нового 409 Ab Imperio, 1/2006 тысячелетия, Кип пишет о ней как о “третьем поколении”, сме- нившем поколения приверженцев теории тоталитаризма и ревизи- онистов, хотя часто к последним приписывает и самих постмодер- нистов). Довольно ироничное от- ношение к терминологическому словарю историков, которых он называет “постмодернистскими культурологами” (“PM-oriented culturalists”), не мешает ему опре- делить исходные теоретические посылки, пронизывающие об- ширный корпус работ, заметно расширивших преставление о сталинизме. Кип, в частности, указывает на свойственную им релятивизацию представления об исторической истине, обращение к “внутреннему”, субъективному реализму, а не к дистилляции ее на основе объективного из- учения документальных данных; изучение техник субъективации (“techniques of the self”), процес- сов конструирования идентич- ностей и “дискурсов”; концепцию диффузии власти и ее воздей- ствие на систему социальных отношений “снизу-вверх” и т.д. Постмодернисты, заключает Кип, существенно откорректировали представления о функциониро- вании власти в эпоху Сталина: система властных отношений в их работах описывается как “менее иерархичная и более взаимодей- ствующая, подвижная и даже ха- отичная” (Pp. 96). Кип признает, что в результате парадигма тота- литаризма как объяснительная модель утратила влияние, став лишь концептом-гипотезой (“a suggestive concept”), что наглядно демонстрирует ее ограниченность на трех уровнях анализа: идео- логических целей элит, внешних институциональных механизмов правления, методов контроля над обществом (Рр. 98). Примечатель- но, что в данном случае Кип апел- лирует к немецкой историографии нацизма, проделавшей такой же путь – от концепции тоталитариз- ма к культурологическому крену и изучению субъективности и повседневности Alltagsgeschichte (в целом не ставящему под со- мнение представление о тотали- тарных чертах режима), вероятно, полагая, что сходство траектории развития как раз свидетельствует о том, что концепт себя еще не ис- черпал, а требует коррекции. “Это справедливо и в отношении реви- зионистских работ о сталинском периоде, – пишет он. – Здесь неко- торые историки говорят о процес- се взаимодействия (“negotiation”) государства и его субъектов. Данный термин уместен лишь в случае его специфического употребления, иначе он просто вводит в заблуждение, поскольку такие торги (“bargaining”) могли быть только неформальными и, с точки зрения самого государства, 410 Рецензии/Reviews просто принудительными. … Каковой бы ни была ситуация, в которой Советский Союз в 19291953 гг. мог выглядеть тоталитар- ным, это лишь, в конечном итоге, проблема подбора приемлемой терминологии. Однако то, что мы имеем дело с тиранией, не вызы- вает никаких сомнений” (Рр. 99). Интересно также, что Кип пытается спроецировать постмо- дернистские дискуссии о сущ- ности сталинского террора на историографические дебаты о Холокосте и использует класси- фикацию подходов, отличающую интенционалистские интерпрета- ции (Сталин и ближайшее окруже- ние видятся как организаторы и главные движущие силы чисток), функционалистские (акцентирую- щие внимание на работе машины уничтожения и значении вклада в террор “снизу”), обстоятельствен- ные (эксцессы интерпретируются как искажение команд сверху партийными карьеристами на местах, сама же атмосфера охо- ты на ведьм создает публичный резонанс, ненамеренно расширяя рамки репрессий), а также ис- пользование расового критерия (американский историк Э. Вейц, в частности, делает упор на том, что организаторы террора и со- циальной инженерии наделяли искореняемый “антисоветский элемент” расовыми характеристи- ками, якобы передающимися из поколения в поколение; впрочем, этот подход не работает безогово- рочно в отношении национальных депортаций и репрессий).3 Кип прорабатывает все основ- ные темы историографии в жанре кратких рецензий на работы аме- риканских и европейских истори- ков (несомненное преимущество такого количественного анализа – включение, хоть и фрагментар- ное, немецкой историографии), касающиеся истории сталинской науки, повседневности, гендер- ных проблем, формирования новой советской идентичности, религиозной жизни, идеологии и внешней политики до и после Второй мировой войны. Обой- денной, к сожалению, остается только национальная политика, в описании которой Кип, как и Лит- вин, немногословен. Подчеркнем, что такой формат анализа полезен и очень информативен, прежде всего для студенческой аудитории. Совместная работа двух истори- ков приобрела бы и более весомое значение, если бы смогла гипоте- тически включить третью часть, появление которой предвосхища- ют многие моменты в двух частях монографии и как бы замещает 3 См., например, дискуссию: E. D. Weitz. Racial Politics Without the Concept of Race // Slavic Review. 2002. Vol. 61. No. 1. Pp. 1-29; F. Hirsch. Race Without the Practice of Racial Politics // Ibid. Pp. 30-43. 411 Ab Imperio, 1/2006 послесловие, где Кип пишет о немецкой “проработке прошлого” (Aufarbeitung der Vergangenheit), политике историографии и, уже полемизируя с “Черной книгой” С. Куртуа, о компаративном из- учении авторитарных режимов середины двадцатого столетия, не ограниченном только двумя примерами – сталинской Россией и нацисткой Германией, – не- смотря на то, что именно такой бинарный расклад уже имеет соб- ственную историографию.4 “Здесь постмодернизм и, в частности, ‘культурологический крен’, очень популярный ныне, особенно в США, к несчастью, мало чем способен помочь, – утверждает Кип. – Историки Холокоста со- всем недавно возмущались тем, что представление о Катастрофе как культурном феномене при- вело к появлению работ, компро- метирующих себя в этическом отношении и стирающих грань между жертвами и палачами. Это справедливо и в отношении ста- линизма. Необходимо, конечно, отдать должное академикам, прак- тикующим постмодернистские подходы, за действительно пре- восходные истолкования аспектов социальной и культурной жизни. …Однако социальные процессы и культурные адаптации, какой бы интерес они ни представляли в качестве тем для исследования, не могут объяснить феномен ста- линизма; весьма рискованными кажутся представления об увле- ченных повседневными заботами советских гражданах подобно их современникам за пределами страны, когда за этой повседнев- ностью маячит ‘подчиняющая их идеократическая власть’, ко- торую большинство назвало бы, за неимением лучшего термина, ‘тоталитарной’” (Р. 220). Согласиться с таким вердиктом можно будет, только лишь загля- нув за безоблачные горизонты постмодернизма. Что ж, не менее амбициозная задача, чем проник- новение за оказавшийся неожи- данно плотным занавес прошлого. 4 H. Rousso (Ed.). Stalinism and Nazism. History and Memory Compared. European Horizons. Lincoln and London, 2004; см. также статью Вима ван Меёрса в этом номере журнала: Wim van Meurs. Old Wounds and New Battles:The Pros and Cons of Comparative Histories of Stalinism and Nazism; I. Kershaw, M. Lewin (Eds.). Stalinism and Nazism: Dictatorships in Comparison. Cambridge, 1997; R. Overy. The Dictators: Hitler’s Germany, Stalin’s Russia. New York, 2004. ...