Слова и люди в империи: к дискуссии о “проекте большой русской нации”, украино-и русофилах, наречиях и народностях…

353 Ab Imperio, 1/2006 Рикарда ВУЛЬПИУС СЛОВА И ЛЮДИ В ИМПЕРИИ: К ДИСКУССИИ О “ПРОЕКТЕ БОЛЬШОЙ РУССКОЙ НАЦИИ”, УКРАИНО- И РУСОФИЛАХ, НАРЕЧИЯХ И НАРОДНОСТЯХ… Во введении к форуму “Алфавит, язык и национальная идентич- ность в Российской империи”, опубликованном в Ab Imperio 2/2005, Михаил Долбилов и Дариус Сталюнас подвергли критике методологию и терминологию моей статьи, напечатанной в этом же форуме. Кри- тические замечания обоих авторов я рассматриваю как приглашение к дискуссии, в рамках которой мне хотелось бы ответить на два цен- тральных пункта их полемических замечаний. Один из них содержит упрек в том, что концепт большой русской нации возводится мной в ранг отрефлексированного проекта, хотя, как полагают Долбилов и Сталюнас, это неверно.1 Во втором замечании выражается сомнение в обоснованности использования мною понятий “русофил” и “укра- инофил” и критикуется их якобы схематическое противопоставление как компактных, однородных групп. Эта бинарная схема, как полага- ют Долбилов и Сталюнас, упрощает реальную картину комплексных идентичностей, имевших хождение в российской части Днепровской 1 Под проектом “большой русской нации” понимается стремление русских объ- единить под своим руководством “великорусскую” нацию с обоими восточносла- вянскими этносами белорусов и “малоруссов” в единую “русскую”, или “обще- русскую”, нацию. 354 Р. Вульпиус, Слова и люди в империи… Украины в XIX веке. Оба критических замечания затрагивают ключевые аспекты осмысления сложных, конкурировавших между собой процес- сов нациестроительства у русских и украинцев и потому заслуживают подробного рассмотрения и обсуждения. Можно ли говорить об идее большой русской нации как о про- екте, то есть как о рефлексии над перспективными целями? Прежде всего, необходимо снова напомнить, что концепт “большой русской нации” взят не из источников, а был введен в научный оборот Алексеем Миллером и является, с моей точки зрения, удачным анали- тическим понятием.2 Однако историки должны отдавать себе отчет в том, что использование в историографии аналитических категорий, ото- рванных от языка изучаемой эпохи, таит в себе опасность экстраполяции смыслов и концептов, которые, возможно, не имеют ничего общего со взглядами современников. В случае “большой русской нации” важно указать на тот факт, что часть русского общества в конце XIX – начале XX веков вполне верила в существование древней триединой “обще- русской” нации, осуждая сепаратизм украинофилов (в том числе и культурный) как противоестественный, вызванный внешним влиянием. С другой стороны (и здесь при анализе документов мои заключения совпали с выводами Алексея Миллера), существовали общественные круги, придерживавшиеся мнения, что “общерусская” нация является не чем иным, как проектом, успех которого зависит исключительно от целенаправленных действий. Этот взгляд получил распространение прежде всего среди правящих политических элит – членов правитель- ства, иерархов православной церкви и высокопоставленных чиновников (к ним, в частности, относились киевский генерал-губернатор Н. Н. Анненков и обер-прокурор Святейшего Синода К. П. Победонос- цев). Вопрос о том, удастся ли украинофилам в ходе конкурирующего нациестроительства добиться признания самостоятельного украинского языка, являлся центральным для государственных и церковных санов- ников. Как показывают используемые мной в статье документальные фрагменты, валуевский циркуляр 1863 года и новую попытку запретить издание Библии на украинском языке в 1905 году следует рассматривать как следствия данных воззрений. Успех проекта напрямую зависел от 2 См. мое замечание по этому поводу: Ab Imperio. 2005. № 2. С. 322. Комментарии Алексея Миллера: “Украинский вопрос” в политике властей и русском обществен- ном мнении (вторая половина XIX в.). Санкт-Петербург, 2000. С. 31-45. 355 Ab Imperio, 1/2006 того, удастся ли предотвратить развитие самостоятельного украинского языка. Реализованные (или запланированные) акции свидетельствуют о том, что сановники разделяли текущее состояние и планы их оппонен- тов, которые они пытались расстроить. Можно было бы привести много других примеров, однако мой аргумент и так достаточно ясен: часть представителей русского сообщества видела в идее большой русской нации перспективную цель. В свою очередь, украинцы и украинофилы в Днепровской Украине также осознавали эту перспективную, целепо- лагающую сторону проекта большой русской нации, доказательством чего служат реплики ведущих светских и религиозных активистов не- многочисленного украинского национального движения. Поэтому мне трудно согласиться с упреком в создании “эссенциа- лизирующего представления” о проекте большой русской нации.3 Можно ли обозначать сторонников конкурирующих идентич- ностей в российской части Днепровской Украины как “русофилов” и “украинофилов”, и насколько сообразуется противопоставление обоих “лагерей” с представлением о комплексных идентичностях? На вопрос о правомерности использования терминов “русофил” и “украинофил” в историографии не только в случае Галиции, но и Дне- провской Украины периода поздней империи ответить еще проще, чем на вопрос о “большой русской нации”. То, чего Долбилов и Сталюнас очевидно не знали как в отношении термина “русофил”, так и в отно- шении термина “украинофил”: речь идет о понятиях, фигурирующих в соответствующих источниках. Современники сами противопостав- ляли представителей этих двух течений. Поскольку украинофильство в поздней российской империи подвергалось жестким гонениям со стороны центрального правительства и руководства русской право- славной церкви, этот термин, которым пытались заклеймить адептов украинской идентичности, получил более широкое распространение по сравнению с русофильством. Несмотря на пейоративную семантику, применение этого термина не представляется проблематичным для историка, поскольку гонимые “украинофилы” приняли его в качестве самоназвания, и, следовательно, при использовании этого термина не приходится опасаться упреков в предвзятом к ним отношении. Иначе обстоит дело с использованием в историографии терминов “малоруссы” и “малорусский язык” (причем без кавычек), которые 3 М. Долбилов, Д. Сталюнас. Введение к форуму // Ab Imperio. 2005. № 2. С. 130. 356 Р. Вульпиус, Слова и люди в империи… также употреблялись современниками и стали во второй половине XIX века предметом острых дебатов между представителями противо- борствующих лагерей. Вслед за Долбиловым и Сталюнасом можно со- гласиться с принципиальным преимуществом использования термина “малорусс”, позволяющего избежать проекций современного украин- ского национального самосознания на украинскую идентичность XIX века. Однако это преимущество аннулируется, с моей точки зрения, одним существенным недостатком: если в начале XIX века потомки элиты упраздненной в XVIII веке Гетманской Украины связывали определение “малорусс” с политическим и историческим сознанием этого полугосударственного образования, то с ростом национального самосознания в начале XX века этим термином пользовались уже только те, кто отрицал украинское национальное движение. После революции 1917 года и основания автономной, а затем независимой Украины тер- мин “малорусс” полностью исчезает из речевого оборота, доказывая тем самым свой специфический политический характер, по меньшей мере для позднеимперского периода. Поэтому чтобы, с одной стороны, избежать телеологического подхода, а с другой – выбрать такие понятия и создать такие аналитические категории, которые бы не зависели от восприятия (или стратегий) только одной из сторон-участниц, я счи- таю более точным вести речь либо об “украиноязычном населении”, или “малоруссах” (в кавычках), либо – если нам известны конкретные деятели и их национальные предпочтения – об “украинофилах” или “русофилах”. Наиболее интересным мне представляется поднятый Долбиловым и Сталюнасом вопрос о возможности адекватного описания сложных и неоднородных идентичностей в Днепровской Украине при помо- щи противопоставления русофилов и украинофилов, проводимого в моей статье на примере споров вокруг украинского перевода Библии. Прежде всего, важно в этой связи подчеркнуть, что разделение на украинофилов и русофилов ни в коей мере не распространяется мной на все украиноязычное население (или православное духовенство).4 Напротив, я исхожу из того, что оба течения представляли собой два крыла конкурирующих концепций идентичности в позднеимперской Днепровской Украине, которые предлагались еще не определившемуся в своей массе украиноязычному населению. 4 Этот аспект подробно рассматривается мной в монографии: Ricarda Vulpius. Nationalisierung der Religion. Russifizierungspolitik und ukrainische Nationsbildung 1860-1920. Wiesbaden, 2005. 357 Ab Imperio, 1/2006 Само по себе название “украинофил” еще не говорит о том, при- числяли ли себя те или иные деятели к эксклюзивной украинской идентичности или были носителями множественных идентичностей. Под множественными идентичностями здесь следует понимать ком- бинацию региональной “малорусской”/украинской с национальной общерусской или с имперской российской идентичностями. Мой личный опыт работы с доступными документами позволяет говорить о том, что в источниках крайне редко обнаруживаются свидетельства подобного дифференцированного восприятия идентичностей, что объ- ясняется крайней ограниченностью общественной публичной сферы в поздней империи (вплоть до 1917 года).5 Преследования любых проявлений украинофильства (и тем более в церковно-православ- ной сфере) после 1863 года и вплоть до 1904-1907 годов затрудняли публичную артикуляцию взглядов даже носителей множественных идентичностей. К тому же, такая дифференциация – если соизмерить ее с уровнем развития украинского национального движения в период до и частично после 1905 года – была бы преждевременной, так как только благодаря процессам, начавшимся после 1905-1906 годов и особенно после февральской революции 1917 года, открылись поли- тические возможности, которые до этого невозможно или практически невозможно было помыслить. И только новые общественные условия, создавшиеся после февраля 1917 года, впервые позволяют провести четкое различие между дискурсами региональной (множественной) и национальной (эксклюзивной) идентичностей. До 1917 года даже среди приверженцев эксклюзивной украинской идентичности лишь немногие выступали за полное политическое обо- собление от Российской империи. Для большинства речь шла прежде всего о признании украинцев как самостоятельного народа со своей народностью. Именно этот пункт, вокруг которого развернулась борьба, и был решающим для успеха или провала проекта большой русской нации. Семантическая стратегия проекта предписывала всячески из- бегать применения термина “народ” по отношению к украиноязычному населению – отрицание понятия “народ” являлось центральной со- ставляющей всего проекта в целом. Это четко прослеживается по при- влеченным мной источникам. Понятие “народ” использовалось только 5 Об условиях ограниченной общественности (Öffentlichkeit) в Днепровской Украине в позднеимперский период см.: Ricarda Vulpius. Ukrainische Nation und zwei Konfessionen. Der Klerus und die ukrainische Frage 1861-1921 // Jahrbücher für Geschichte Osteuropas. 2001. Bd. 49. H. 2. S. 240-256. 358 Р. Вульпиус, Слова и люди в империи… теми авторами, которые описывали культурно-языковые особенности украиноязычного населения (не обязательно увязывая их с какими-либо политическими требованиями) и которых, согласно предложенным мной критериям, однозначно следует отнести к украинофильскому лагерю независимо от регионального или национального вариантов их украинской идентичности. В свою очередь, русская, или русофиль- ская, партия всячески избегала в официальных документах и отзывах употребления термина “народ”, как только речь заходила об украиноя- зычном населении.6 Он использовался русофилами и русскими только в отрицательной форме: “Украинцы не являются отдельным народом. Это – часть русского народа, жившая некоторое время отдельною от него жизнью и потому выработавшая некоторые особенности своего быта и говора”.7 Несмотря на то, что формирование идентичностей продолжалось вплоть до 1917 года, полный отказ от любого рода попыток категориза- ции вряд ли поможет делу. При всей амбивалентности существовавших идентичностей необходимо все же обозначить конфликтующие стороны и показать, кто и каким образом определял политические процессы. Поэтому вряд ли стоит отказываться от противопоставления украино- филов и русофилов как внешних по отношению к неопределившимся массам украиноязычного населения полюсов притяжения. 6 Хотя мне не известны указания или инструкции, которыми бы запрещалось применение понятия “народ” в отношении украиноязычного населения, однако по аналогии с другими случаями можно предположить, что такие предписания существовали. Так, например, после польского январского восстания 1863 года название “Польша” было изъято из общественного словоупотребления и заменено на Привисленский край. После 1876 года было запрещено употребление в печати названия “Украина”, разрешалось использование только географических названий (“Юго-Западный край”, “Южная Русь”) или термина “Малороссия”, хотя даже по- следний использовался очень редко. 7 Пассаж из составленной русофилами резолюции Киевской духовной академии, в которой они выступали против курса украинизации Центральной рады после объявленной 17 июня 1917 года независимости Украины – РГИА. Ф. 797. Оп. 86. Д. 92. Л. 3 об. Другой пример взят из подольского народного катехизиса, написан- ного русским (или русофильским) автором (1898 год). На вопрос: “Как русский народ разделяется?” там давался следующий правильный ответ в духе проекта большой русской нации: “Русский народ разделяется по наречиям на великороссов, малороссов и белороссов”. Очевидно, что этнически окрашенный термин “народ” применялся только по отношению к русским, в то время как за украинцами и бело- русами признавались простые языковые отличия. Подольский народный катехизис // Подольские епархиальные ведомости. 1898. №. 45. С. 1201-1214, здесь С. 1202. ...