Биографическое интервью и социология памяти

291 Ab Imperio, 1/2004 Софья ЧУЙКИНА БИОГРАФИЧЕСКОЕ ИНТЕРВЬЮ И СОЦИОЛОГИЯ ПАМЯТИ* Введение Память в современной социологии, истории, этнологии является одновременно объектом изучения, инструментом познания и анали- тической категорией.1 Голоса “простых людей” и свидетельства доми- нирующих по классовым, гендерным, этническим и территориальным признакам групп дополняют “объективные” исследования фактов и социальных процессов субъективными оценками, эмоциональным ос- мыслением и пониманием прошлого. Кроме того, коллективная память представляет собой видение, альтернативное научному. Аппеляция к “памяти” среди исследователей и образованной публики обычно сви- детельствует о кризисе научного знания и об отсутствии согласия по поводу методологии социальных наук и их роли в обществе. Напри- мер, во Франции понятие “памяти рабочих” появилось одновременно * Исследование было поддержано Домом Наук о Человеке в Париже (“стипендия Дидро”). Автор выражает благодарность Моник де Сен-Мартэн за комментарии и предложения по развитию проекта. 1 N. Wachtel. Introduction // Marie-Noelle Bourguet, Lucette Valensi and Nathan Wachtel (Eds.). Between Memory and History. Chur, Switzerland & New York & London, 1990. Pp. 1-18 ; H. Moniot. The Uses of Memory in African Studies // Ibid. Pp. 173-182. 292 С. Чуйкина, Биографическое интервью и социология памяти с поворотом к социальной истории.2 В современной России интерес к коллективной памяти неизбежен в связи с отсутствием в обществе единого мнения по поводу интерпретации имперского и советского прошлого. Одним из признанных методов фиксации и изучения коллективной памяти стали биографические интервью, используемые сегодня во всех социальных науках. В российской социологии биографические интер- вью получили распространение примерно на двадцать лет позже, чем во Франции, Германии, Великобритании и США. Не останавливаясь на вопросе об оптимальном для социологического исследования количе- стве источников, который уже многократно обсуждался,3 мы покажем, какие вопросы ставит отдельно взятый текст перед социологическим исследованием памяти. Публикуемое в этом номере журнала интервью с Лидией Алексан- дровной Успенской (Мягковой) было одной из двадцати двух жизнен- ных историй, собранных в ходе социологического исследовательского проекта, посвященного судьбам дворянских семей после Октябрьской революции. Оно было записано на диктофон в ходе четырех встреч весной 2002 года. Интервьюера особенно интересовали следующие темы: принятие решения об отъезде за границу в начале 1920-х годов и его осуществление, ресурсы (материальные, социальные, культур- ные, символические), используемые в разных странах, роль семейной солидарности или ее отсутствия в эмигрантской жизни, представ- ления об СССР, взаимоотношения с “советскими” родственниками, социальная идентичность различных групп дворянства, оказавшихся в эмиграции. В ходе беседы возникали и другие, непредвиденные, неза- планированные сюжеты. Результатом этого диалога стал эмоционально и событийно насыщенный уникальный текст,4 который, в то же время, 2 M. Debouzy. In Search of Working-Class Memory: Some Questions and a Tentative Assessment. Ibid. Pp. 55-76. 3 B. Glaser &A. Strauss. The Discovery of Grounded Theory: Stragegies for Qualitative Research. Chicago, 1973; W. Fuchs. Biographische Forschung: Eine Einführung in Praxis und Methoden. Opladen, 1984; D. Bertaux. Les recits de vie: pespective ethnosociologique. Paris, 1997; В. Фукс-Хайнритц. Биографический метод // Био- графический метод в социологии: история, методология, практика. М., 1994. С. 11-40; В. В. Семенова. Качественные методы: введение в гуманистическую со- циологию. М., 1998. 4 Окончательный вариант расшифровки интервью был проверен Л. А. Успенской. По её просьбе некоторые эпизоды были изъяты из текста, предназначенного для публикации. 293 Ab Imperio, 1/2004 как будет показано в этом комментарии, представляет собой источник информации и репрезентаций для социологического исследования. Социальные рамки памяти Для того, чтобы интервью могло послужить для исследования кол- лективной памяти, необходимо поместить его в “социальные рамки”, определить социальную принадлежность рассказчика, сопоставить это интервью с другими источниками, повествующими об этой же семье, социальной среде и о “пограничных” группах, понять, что типично и что необычно в рассказе. Две версии семейной памяти: Во время наших встреч Л. А. Успенская дала мне две публикации, дающие дополнительную информацию – её воспоминания, опублико- ванные в “Новом журнале” (1998), и очерк Н. Я. Купреянова5 “Селище” (1991),6 посвященный родовому поместью Мягковых и основанный на материалах семейного и государственного архива и газетных публика- ций. Н. Я. Купреянов и Л. А. Успенская представляют два различных видения семейной истории. О жизни отцовской семьи в дореволюционное время Л. А. Успенская говорит лишь пунктиром: “Это старая дворянская семья, традицион- ная… Где бы мы ни жили, мы приезжали время от времени в эту усадь- бу… Это был семейный дом. Владели бабушки, до этого прабабушки, прадедушки и так далее. Это был старый дом”. Н. Я. Купреянов значительную часть очерка посвящает именно дореволюционному прошлому этой семьи. Он представляется как ху- дожник. Ему особенно интересны те его предки, которые также были художниками – это его дед Николай Николаевич Купреянов и его пра- прадед Геннадий Васильевич Мягков. Благодаря им и их окружению “во второй половине XIX века селищенская усадьба стала одним из очагов культуры в российской провинции. И так просуществовала до конца 1920-х годов…”. В интервью с Л. А. Успенской родственники ее отца, жившие в имении Селище, представлены как традиционная дворянская семья, далекая от политического радикализма.7 5 Внук двоюродного брата Л. А. Успенской. 6 Н. Я. Купреянов. Селище // Памятники отечества. Альманах Всероссийского общества охраны памятников истории и культуры. 1991. Т. 23. № 1. С. 115-124. 7 По сравнению с Савинковыми, родственниками по материнской линии. 294 С. Чуйкина, Биографическое интервью и социология памяти Н. Я. Купреянов также сообщает нам о том, что “к… террористиче- ской деятельности в семье Мягковых относились с нескрываемой не- приязнью”, но в то же время показывает, что этой семье были не чужды социал-демократические и просветительские идеи. Прапрадед автора Геннадий Васильевич Мягков8 был известным карикатуристом, автором множества вольнодумных рисунков, которые были известны далеко за пределами губернии и вызывали недовольство высокопоставленных лиц в Петербурге. Его жена Е. К. Михайловская была сестрой извест- ного публициста Н. К. Михайловского. “В Селище Н. К. Михайловский бывал ежегодно и подолгу жил в семье сестры. Часто приезжали сюда его сыновья Николай и Марк. В усадьбе гостили его друзья и едино- мышленники – в разное время здесь бывали писатели Г. И. Успенский, Д. Н. Мамин-Сибиряк, Н. Г. Гарин-Михайловский и многие другие”. Дети унаследовали от отца Г. В. Мягкова, матери Е. К. Михайловской и их окружения вкус к вольнодумству. Идеи народничества окрашивали собой всё, до мелочей быта включительно, вплоть до языка. Земля была роздана крестьянам, одна из дочерей Г. В. Мягкова Анна Геннадиевна в ранней моло- дости ходила в народ, работала на холерной эпидемии, устроила в имении больницу для крестьян. С просветительскими целями был создан театр… Либеральные взгляды хозяев Селища, их забота о просвещении народа подчас рассматривалась местной администрацией чуть ли не как революционная деятельность. А. В. Перелешин находился под негласным надзором полиции, А. Г. Перелешина в 1907 году подверглась административной высылке. В 1908 году ее брат Александр Геннадиевич,9 желавший работать по земству, не утверждался губернатором ни в какой должности из-за принадлежности к кадетской партии. После революции культурная жизнь дома продолжалась, во многом благодаря деятельности художника Н. Н. Купреянова. “Селище было не только его родным домом и мастерской, но и темой в его творче- стве, к которой он возвращался на протяжении всей своей жизни”. Сотрудничая в 1920-е годы с Наркомпросом, он способствует тому, что имение до 1930 года не подвергается разорению, а его обитатели – выселению. Позже, в 1930 году, все жители усадьбы были выселены, брат художника осужден на 10 лет лагерей. М. Г. Купреянова и 8 Дед Л. А. Успенской, отец ее отца. 9 Отец Л. А. Успенской. 295 Ab Imperio, 1/2004 А. Г. Перелешина, родные сестры А. Г. Мягкова,10 высланы на три года в Архангельск. В интервью с Л. А. Успенской о судьбе дома и его обитателей начиная с 1930-х годов и до 1960-х разговор не заходит… В целом ее рассказ отличается тем, что избегает оценок времен и политических режимов и, наоборот, концентрируется на оценке человеческих качеств людей, встречающихся на её жизненном пути. Н. Я. Купреянов, обращаясь к семейной истории, утверждает свою собственную идентичность – художника, представителя известной семьи и патриота Костромского края. Однако его статья имеет также и практическую задачу – привлечение внимания общественности к состоянию селищенского дома и к культурной значимости этого места. Очерк Н. Я. Купреянова выполнен в традиционном для таких публика- ций жанре. Русская усадьба описывается как центр культурной жизни провинции конца XIX − начала XX века, советский период предстает как период варварского и бессмысленного разрушения традиционной культуры и человеческих жизней, возрождение России связывается от- части с возрождением старых усадеб, современное состояние имения описывается как бедственное. В конце статьи приводится информация о долгосрочных проектах костромской администрации по сохранению дома и превращению его в музей. Автору не чужда идея музеефикации имения его предков, он видит свою задачу в том, чтобы этому способ- ствовать. Статья заканчивается так: “Останутся ли эти материалы в моем семейном архиве как история предков или послужат возрождению частицы отечественной культуры и помогут вернуть в Селище память о былом?” В рассказе Л. А. Успенской о селищенском доме, каким он пред- ставал во время её приездов в СССР, не описываются ни разрушения, ни пристройки, сделанные в советское время. Описание полностью строится вокруг эмоционального восприятия этого места как про- странства памяти – памяти о детстве, памяти местных жителей о дореволюционном прошлом. В этих описаниях нет ничего, кроме радо- сти узнавания после долгой разлуки. Для неё это место – не памятник культуры, а свой дом. Репрезентация прошлого в очерке Н. Я. Купреянова предстает как “генеалогическая память”.11 История села Селище в его рассказе вос10 Они упоминаются в интервью с Л. А. Успенской. 11 B. Le Wita. La mémoire familiale des Parisiens appartenant aux classes moyennes // Ethnologie française. 1984. T. 14. No. 1. Janvier-Mars. Pp. 57-66. 296 С. Чуйкина, Биографическое интервью и социология памяти ходит к XV веку, история семьи – к XVIII веку. Представлено много имен, дат, цифр, приведены фотографии дома, его интерьеров, некото- рых членов семьи и участников домашних спектаклей. Репрезентация прошлого в рассказе Л. А. Успенской предстает как “память о пережитом”.12 Речь идет почти исключительно о тех членах семьи, кто пережил вместе с рассказчицей отъезд за рубеж. Репре- зентацию прошлого в интервью поясняет название опубликованного очерка Л. А. Успенской “Жизнь как жизнь, или Необратимость обрыва”, который начинается событиями 1918 года и заканчивается 1942 годом. Итак, очерк Н. Я. Купреянова посвящен преемственности традиции, воспоминания Л. А. Успенской – разрыву традиции и тому, как он пере- живался. Наличие двух взаимодополняющих источников, представ- ляющих различное видение прошлого, обогащает социологическую интерпретацию материала. Память об эмиграции в интервью в сопоставлении с другими источниками Революция 1917 года стала первым звеном в цепи “необратимых обрывов”. Последовавшие после революции экспроприация поместий, жилищный передел в городах, красный террор и Гражданская война, экономическая политика военного коммунизма, голод и эпидемии повергли население в растерянность и в хаос миграций. Траектория передвижения семьи Мягковых во время Гражданской войны отражает общую тенденцию перемещения “буржуев” из сельской местности в города с целью скрыться от преследований, прохождения через тяжкие испытания (угроза расстрела, побег из тюрьмы, гибель близких). Судя по имеющимся источникам, вопрос о возможности и необхо- димости эмиграции обсуждался во время Гражданской войны в каждой дворянской семье. Эмиграция была или спонтанным решением, или результатом долгих размышлений и подсчетов. В некоторых семьях чемоданы собирались и разбирались несколько раз до того, как был сделан (или не сделан) окончательный шаг. Не только те, кто принад- лежал к группе титулованной аристократии, но и те, кто не имел ни знаменитой фамилии, ни значительных средств, предпринимали отъ- езд. При прочих равных условиях этот путь выбирали семьи тех, кто находился ближе к границам, имел необходимый минимум ресурсов 12 Там же. Понятия, предложенные Беатрис Ле Вита: “mémoire généalogique” и “mémoire qui s’inscrit dans le vécu”. 297 Ab Imperio, 1/2004 для эмиграции (визы, средства, связи), подвергся агрессии в период Гражданской войны и пережил трагические события. Именно эти при- чины обусловили отъезд А. Г. и В. В. Мягковых с детьми и друзьями с территории Украины через польскую границу. Для легального отъезда необходимо было получить разрешение на выезд. Те, кто мог, получали визу официально, но во многих слу- чаях переезд границы был нелегальным или для его осуществления предпринималось оформление фиктивных документов. В мемуарах и семейных историях рассказываются легенды о том, как чудом удалось получить визу на отъезд или обзавестись фиктивными паспортами. Во всех подобных историях, как и в рассказе Л. А. Успенской, присутству- ет элемент счастливой случайности или совпадения обстоятельств. Сравнение разных источников показывает, что вынужденный отъезд состоятельных и образованных семей за границу, который был в те годы массовым явлением, описывался впоследствии очевидцами как произвол судьбы. Воспоминания о том, каким виделось будущее в период Гражданской войны, различаются в интервью с уехавшими за границу и с оставши- мися в СССР. В интервью с эмигрантами решение об отъезде за границу описывается как шаг отчаяния, вызванный ощущением катастрофы, как побег, “спасение своей шкуры”, временное отступление. В интервью с теми, кто не уехал и остался жить в СССР, принятое решение чаще описывается как рациональное и прагматичное, избранное в результате подсчета рисков и выгод: остаться в советской России оказалось легче, чем уехать за границу. Для отъезда были нужны различные ресурсы, которых у многих не было. Для сравнения приведем цитату из интервью с теми, кто принял решение не уезжать из советской России: “Перед нами встал вопрос – ехать или не ехать. У нас не было мужчин. Решение было за бабушкой. Она сказала: ‘Мы не поедем, мы останемся, потому что у нас нет средств’. У нас были какие-то мелочи, но говорить об этом нечего. Решили остаться. И остались”.13 Из эмигрировавших представителей дворянского сословия одиночки и семьи, предпринявшие самостоятельно отъезд из России, составляли одну группу бежавших от революции. Другую группу составляли уехав- шие (или, пользуясь языком эпохи, “эвакуировавшиеся”) корпоративно –в составе воинских подразделений и учебных заведений. Вместе с армиями в период Гражданской войны за границу ушло в полном со13 Интервью с Е. В. Ивановой, 1906 г. р. Санкт-Петербург, 1997. 298 С. Чуйкина, Биографическое интервью и социология памяти ставе несколько кадетских корпусов и институтов благородных девиц, а также преподавательский состав отдельных учебных заведений.14 Корпоративность/индивидуальность и траектория отъезда стали в дальнейшем одним из оснований для расслоения эмигрантского сооб- щества. В эмигрантских кругах считалось, что выехавшие корпоративно через “южные” границы (из Крыма и Одессы – в Константинополь) по политической ориентации – “правые“, “монархисты”, тогда как уезжавшие через “северные” границы (Финляндия, Эстония, Польша), скорее, “левые”. Солидарность в эмиграции между уехавшими через “южные” границы считалась значительно большей, вследствие объ- единяющего опыта первых лет после отъезда.15 Они наиболее активно занимались формированием ассоциаций и организаций взаимопомощи русских за рубежом. Л. А. Успенская рассказывает о том, что избегала монархически и антисоветски настроенных (“правых”) эмигрантских кругов, ядро которых составляли бывшие военные. У каждого крупного центра русской диаспоры была своя спец- ифика. Например, Китай был в большей степени привлекателен для тех, кто мог работать на КВЖД рабочими и инженерами, и оказался пристанищем лишь для очень небольшого количества деятелей культуры, как и для представителей бывшего российского света.16 Италия, в которой количество эмигрантов в целом было небольшим, около 3000,17 наоборот, стала прибежищем в первую очередь дворян- ских семей, представителей оппозиционных политических партий и деятелей культуры, стремившихся в страну, знакомую по дореволю- ционным временам. По тем же причинам значительное количество дворянских семей оказалось в Польше,18 Германии,19 Финляндии,20 14 K. Schlögel (Hrsg.). Der große Exodus. Die russische Emigration und ihre Zentren 1917 bis 1941. München, 1994; M. Raeff. Russia Abroad. A Cultural History of the Russian Emigration, 1919-1939. NY, 1990. 15 Интервью с А. Д. Амилахвари, 1906 г. р. Париж, 2002. 16 О. Bakich. Charbin: “Rußland jenseits der Grenzen” in Fernost // Der große Exodus. Die russische Emigration und ihre Zentren, 1917-1941. München, 1994. S. 304-328. 17 С. Scandura. Rom: Russische Emigration in Italien // Der große Exodus. S. 279-303. 18 A. S. Kowalczuk. Warschau: Die russische Emigration in Polen // Der große Exodus. S. 194-217. 19 K. Schlögel. Berlin: “Stiefmutter unter den russischen Städten” // Der große Exodus. S. 234-259; L. Fleishman, R. Hughes, O. Raevsky-Hughes. Русский Берлин, 19211923 . Paris, 1983. 20 M. Leinonen. Helsinki: Die russische Emigration in Finnland // Der große Exodus. S. 165-193. Н. Башмакова, М. Лейнонен. Из истории и быта русских в Финляндии // Studia Slavica Finlandesia. Tomus VII. Helsinki, 1990. 299 Ab Imperio, 1/2004 на французском Лазурном побережье21 и в Париже. Болгария22 была подходящим временным пунктом пребывания для молодых людей, которые получали там возможность скопить начальный капитал физическим трудом и в дальнейшем осуществить другие планы (это иллюстрирует биография Л. А. Успенского), а также для высокооб- разованных людей, которые были востребованы болгарским государ- ством. Наилучшие условия в начале 1920-х предоставили Чехия23 и Сербия24 – в этих странах, благодаря пособию, выплачиваемому всем эмигрантам, и благожелательному отношению, была возможность учиться, открыть бизнес и найти работу в сфере интеллектуального труда и в армии. Однако в дальнейшем, уже через несколько лет после выезда из России, когда международные организации и государства, принявшие русских, перестали оказывать помощь и эмигранты должны были при- нимать стратегические решения о своем настоящем и будущем, многие выбрали в качестве страны постоянного проживания Францию, которая в эти годы предоставила наиболее приемлемые условия для интеграции мигрантов. Париж стал с середины 1920-х до второй мировой войны “столицей” русской диаспоры.25 Жизненные траектории семьи Мягковых и Л. А. Успенского, опи- санные в интервью, являются типичными для среднего слоя дворян- ства, оказавшегося в эмиграции: переезды из страны в страну, тяжелое материальное положение и нестабильность, мобилизация ресурсов семьи для обеспечения образования младшему поколению и успешная профессиональная адаптация последнего, разбросанность членов семьи по разным странам. 21 P. Augier. Quand les grands ducs valsaient à Nice. Paris, 1981; L. R. Ellis. Les Russes sur la Côte d’Azur. Nice, 1988; K. Kaurinkoski. Les communautés russe et italienne de l’entre-deux-guerres à Nice: similarités et différences // Cahiers de la Méditerranée. 1999. Vol. 58. Pp. 133-155. 22 D. Daskalov. Sofia: Die russischen Flüchtlinge in Bulgarien // Der große Exodus. S. 64-85. 23 Z. Sladek. Prag: Das “russische Oxford” // Der große Exodus. S. 218-233. 24 V. A. Tesemnikov. Belgrad: Die russischen Emigranten in Jugoslawien // Der große Exodus. S. 86-111. 25 Robert H. Johnston. New Mecca, New Babylon: Paris and the Russian Exiles, 19201945 . Kingston, Montreal, 1988; R. H. Johnston. Paris: Die Hauptstadt der russischen Diaspora // Der große Exodus. S. 260-278; H. Menegaldo. Les Russes à Paris, 19191939 . Paris, 1988. 300 С. Чуйкина, Биографическое интервью и социология памяти Идентичность и контекст С точки зрения конструктивистского подхода к анализу биогра- фических интервью память тождественна социальной идентичности, поскольку то, что вспоминается, “фильтруется” в соответствии с мироощущением вспоминающего в настоящий момент. Ценным ин- формантом является тот собеседник, который стремится к созданию нарратива – аутентичного рассуждения о своей жизни, предпринятого с целью понять самого себя. Это позволяет в дальнейшем реконструи- ровать контекст рассказа, то есть понять, какой общей нитью связаны различные его части. Рассказу можно дать социологическую интерпре- тацию тогда, когда он понятен как целое.26 При этом у биографического интервью может быть один или несколько контекстов. В интервью Л. А. Успенской легко реконструируются контексты рассказа, главные из которых заключены в первом и последнем абзацах. Её рассказ повествует о том, как люди уезжают из своей страны и в дальнейшем везде ощущают себя чужими. Описывается, как по- разному рассказчица чувствовала себя чужой в разные времена. Сна- чала – на Украине во время Гражданской войны, когда ее родители, как дворяне и “буржуи”, стали врагами; в Польше, откуда они были изгнаны; в Чехии, где предоставлялись неплохие условия жизни, но где их семья остро ощущала культурные различия между русскими и чехами; в оккупированной немцами Франции, где царило подозритель- ное отношение к русским вследствие пакта Молотова-Риббентропа; в послевоенной Франции, где эмигрантская среда разделилась на анта- гонистические круги “левых” и “правых”… Рассказчица ищет внутренние и внешние причины своего от- чуждения от окружающей действительности. Внешней причиной оказывается идеология, приверженность которой заставляет людей объяснять любые проблемы происками врага. Автор принадлежит к самому идеологизированному поколению в истории ХХ века – по- колению, вошедшему во взрослую жизнь в конце 1920-х – начале 1930-х годов, эпохи повсеместных экономических и политических по- трясений. Рассказчица заявляет о своем неприятии любой идеологии, которое она осознала окончательно во время войны и в послевоенный 26 Й. П. Руус. Контекст, аутентичность, референциальность, рефлексивность: назад к основам автобиографии // Биографический метод в изучении постсоциалисти- ческих обществ: Материалы международного семинара / Под ред. В. Воронкова и Е. Здравомысловой. СПб., 1997. С. 7-14. (Труды ЦНСИ; № 5). 301 Ab Imperio, 1/2004 период. Таким образом, она ощущает себя человеком, внутренне не соответствовавшим своему времени и не принадлежащим, возможно, ни к какому поколению. Внутренней причиной отчуждения становится особенное миро- ощущение, осознание себя русским человеком, сохраняющим свою национальную и культурную сущность во всех странах. Рассказчица говорит о том, что такое мироощущение было присуще не всем людям ее круга, многие из которых легко ассимилировались. Её самосознанию способствует православная вера, обретенная в сознательном возрасте и являющаяся глубоко личным переживанием, которое выносится на обсуждение неохотно. Еще один контекст для понимания этого интервью – моральное послание читателям. Чувство долга представляется рассказчице ор- ганизующим началом достойной жизни. В интервью упоминается супружеский, родительский, родственный, профессиональный, рели- гиозный, гражданский долг. Эпизоды, упоминающие о чувстве долга, неизменно содержат моральные оценки. Идентичность русского (верующего) человека поддерживаются постоянным мысленным возвращением к родной земле – к России в целом и усадьбе предков в Костромской области. Два эпизода интервью сообщают о значимости родового имения для мироощущения автора: один эпизод – спустя полвека после национализации поместья, кре- стьяне приветствуют потомков бывших владельцев с цветами; другой эпизод – душевная встреча рассказчицы с кузиной, ставшей советским ученым и марксисткой, но сохранившей привязанность к костромской земле, дает им обеим ощущение, что чувство общего пространства памяти сильнее, чем принадлежность к разным религиям и полити- ческим режимам. Этому рассказу не присуще акцентирование связи семейной исто- рии и известных фигур в истории России, как и акцентирование иных символов дворянского происхождения, кроме усадьбы. Л. А. Успенская сообщает минимум из того, что объективно может быть предметом интереса широкой публики. Лишь пунктирно упоминается об обще- нии информантки с дядей Б. В. Савинковым, о нем говорится лишь то, что необходимо для понимания канвы событий семейной истории. О родстве с Н. К. Михайловским не упоминается. Еще один эпизод, относящийся к парижскому периоду и объективно имеющий обще- культурный интерес, был по просьбе Л. А. Успенской изъят из текста интервью, предназначенного для публикации. По сравнению с другими 302 С. Чуйкина, Биографическое интервью и социология памяти интервьюируемыми, такая стратегия рассказа не типична. Утвержде- ние своего социального статуса через упоминание известных людей, находившихся “в орбите” семьи, в целом характерно для интервью с потомками дворян, проводившихся в России и во Франции. Память как социальная практика С точки зрения “прагматического” (“реалистского”) подхода, память в биографическом интервью анализируется как социальная практи- ка. Предметом исследования являются объективные характеристики памяти (длина, детальность, пространственный охват) и ее функции в социальной среде, к которой принадлежит информант. Рассмотрим семейную и национальную память как социальную практику на при- мере данного интервью. Исследования показывают, что разные социальные классы помнят по-разному. В современной социологии в общих чертах изучены осо- бенности коллективной памяти рабочих, крестьян, средних классов, элит, национальных и религиозных меньшинств.27 В случае социальных групп, чей статус и классовую позицию сложно определить, практики памяти, то, как помнят, помогают понять социальную траекторию тех, кто помнит. Семейная память стабильной элиты отличается от памяти других социальных слоев детальностью изложения и четкостью генеалогиче- ской памяти на имена и даты. Семьи элиты, утверждая свои позиции в обществе, приобретают тенденцию к бесконечному расширению, к трансформации семейной сети в социальную сеть, к превращению этой 27 M. Halbwachs. Les cadres sociaux de la mémoire. Paris, 1976; R. Bastide. Les réligions africaines au Brésil. Paris, 1960; B. Le Wita. “Ni vue, nie connue… ”: Approche ethnographique à la culture bourgeoise. Paris, 1998; B. Le Wita. La mémoire familiale des Parisiens appartenant aux classes moyennes // Ethnologie française. 1984. Tome 14. № 1. Janvier-Mars. Pp. 57-66; M. Segalen. Quinze générations de Bas-Bretons. Mariage, parentèle et société dans le Pays bigouden sud 1720 – 1980. Paris, 1985; F. de. Singly & Cl. Thélot. Racines et profils des ouvriers et cadres supérieurs // Revue française de sociologie. 1986. Janvier-Mars. T. XXVII. № 1. Pp. 47-86; E. Mension-Rigau. L’enfance au château : l’éducation familiale des élites françaises au vingtième siècle. Paris, 1990 ; F. Zonabend. La mémoire longue. Temps et histoires au village. Paris, 1980 ; M. Debouzy. In Search of Working-Class Memory...