В “Империи” И В “Нации” Помнит Человек: Память Как Социальный Феномен

Ab Imperio, 1/2004 85 Игорь НАРСКИЙ В “ИМПЕРИИ” И В “НАЦИИ” ПОМНИТ ЧЕЛОВЕК: ПАМЯТЬ КАК СОЦИАЛЬНЫЙ ФЕНОМЕН Прежде всего, мне, как человеку, далекому от профессиональных занятий проблемами империи, постановка вопроса о том, обладают ли империи памятью, в известной степени представляется искусствен- ной, а сам вопрос – риторическим, на который можно было бы одно- значно ответить положительно и тем ограничиться. Действительно, в международной историографии имеются исследования, поднимающие и убедительно решающие вопросы о функциях и дисфункциях импер- ской памяти, в том числе в дореволюционной Российской империи и в СССР (из русскоязычных текстов на память сразу приходят, напри- мер, тексты Ю. М. Лотмана о русской культуре XVIII – XIX вв. или Б. Колониц- кого о языке и символике русской ре- волюции; из исследований, переведенных на русский язык в послед- ние годы, – монографии Р. Уортмана о мифах и церемониале Российской м о н а р х и и XVIII – нача- ла ХХ в. или 86 Заочный круглый стол / Virtual Roundtable Ш. Плаггенборга о культурных ориентирах раннего советского периода). Тем не менее, я считаю постановку этого вопроса целесо- образной, так как предлагаемая дискуссия вызвана рефлексией тео- ретического плана по поводу познавательного потенциала концепта памяти в профессиональном историческом исследовании. В этой связи позволю себе несколько, как мне кажется, банальных замечаний в телеграфном стиле. Прежде всего, бессмысленно дискутировать о памяти в импер- ском контексте, не определив контуры феномена “историческая память”. Мне кажутся зауженными мимоходом оброненные в редак- ционном введении к дискуссии дефиниции памяти как “результата (выделено мной – И.Н.) конструирования и перманентной интерпре- тации образа (в единственном числе? – И.Н.) прошлого” и одного из “институтов и способов овладения прошлым”. Имея определенный личный опыт исследовательской работы с феноменом коллективной памяти и культуры припоминания/забывания, я все более склоняюсь к осторожному (и неизбежно широкому) определению ее как куль- турного контекста, социокультурной рамки или смыслового растера, который просеивает, упорядочивает, иерархизирует по критерию со- циальной значимости, удерживает и инструментализирует пережитое человеком (и группой). Другими словами, этот феномен включает не только некую мозаику исторических образов (а не монолитный образ) как результат обращения к прошлому, а всю совокупность процессов их формирования, циркуляции, деформации, вытеснения, манипуляции ими и т.д. Носителем коллективной памяти является не коллектив, как не- когда полагал М. Хольбвакс, а индивидуум, вне зависимости от того, живет ли он в национальном или имперском контексте. Этот контекст определяет память индивида по объему и содержанию, но вспоминаю- щим “телом” остается человек. Поэтому вопрос, пригоден ли концепт “коллективной памяти”, родившийся в национальном государстве, в изучении империй, представляется мне надуманным. В этой связи не только имперская, но и национальная память неиз- бежно гетерогенна, представляя аморфный анклав разнородных и раз- нообразно интерпретируемых мифов, применяемых для диаметрально противоположных целей (легитимации власти и сопротивления ей). Это не означает, конечно, что имперская коллективная память не об- ладает качественным своеобразием. Мне кажется ошибочным посыл, Ab Imperio, 1/2004 87 что общую основу мультиэтнического и поликонфессионального общества может составлять только защита личных и гражданских прав. Специфика имперских мифов состоит в инструментализации различных наднациональных исторических образов, прежде всего леги- тимирующих территориальные претензии. Образы “собирания земель” и “воссоединения”, “братской помощи” и “дружбы народов”, отнюдь не несущие тоталитарный потенциал, – вполне эффективное средство наднациональной мобилизации. Их компоненты могут адаптироваться и в постимперские национальные идеологии, что мы и наблюдали на территории бывшего СССР. Я не могу согласиться с предположением, что интегрирующую роль в империи играет “имперская наука” – историография. Проблема “историк и память” составляет отдельную тему для дискуссии. Об этом много написано, поэтому здесь ограничусь лишь беглым замечанием: создавая нарратив о прошлом, историк поставляет материал для на- циональной или иной мифологизации. Однако его “история” превра- тится в миф только в том случае, если станет основой для групповой идентификации и приобретет нормативный характер. Будет ли историк участвовать в инструментализации истории для мобилизирующих со- циум целей – вопрос его выбора и совести. Само интенсивное обращение общества (и профессиональной исто- риографии) к образам прошлого (и проблемам памяти) нуждается в научной рефлексии. В связи с жизненно важными для существования индивида, группы и общества ориентирующими функциями памяти наиболее активная апелляция к прошлому характерна, видимо, для кри- зисных периодов, когда прежние образы, мифологемы, интерпретации теряют убедительность. Именно этому мы стали свидетелями в 19801990 -е гг., когда на Западе историки “вспомнили” М. Хольбвакса, “от- крыли” Ю. М. Лотмана и массированно занялись проблемами памяти, а их советские и “постсоветские” коллеги вслед за государственными институтами и общественными организациями бросились заполнять “белые пятна” и конструировать “другую” историю. (Кстати, в об- ласти научной рефлексии на темы исторической памяти российское историческое сообщество в очередной раз запаздывает. Отечественные дискуссии по этим проблемам, получившие отражение в конферен- циях рубежа ХХ – XXI вв. и в выпущенных по их итогам сборниках, на Западе уже отшумели и начинают вызывать у зарубежных коллег устойчивую идиосинкразию). 88 Заочный круглый стол / Virtual Roundtable При обозначенном выше понимании исторической памяти она видится как главное поле для исследования в рамках “новой соци- альной” и “новой культурной” истории, поскольку ее изучение может стать эффективным ключом к проникновению в субъективный мир людей других эпох и культур – в область их восприятия происходя- щего, в сферу их переживаний, смысловых матриц и опыта. Концепт “памяти” как социального явления позволяет осуществить эту задачу более сознательно и решительно, на основе контролируемых процедур, а не гипотетических спекуляций. Изучение памяти, припоминания, забыва- ния как социокультурного явления возможно, конечно, не только в рамках концепций “кол- лективной памяти” М. Хольбвакса, “памяти культуры” Ю. М. Лотмана, “мест памяти” П. Нора, “культурной памяти” Я. Ассмана и других подходов, специально посвященных мне- мопроектам, хотя и они предлагают достаточно дифференцированный инструментарий для ис- следования проблем памяти. Эффективными теоретическими конструкциями для изучения памяти видятся также такие конструкты, как “менталитет” в интерпретации представителей школы “Анналов”, “дискурс” М. Фуко (вспомним его “историческое априори” и “архив”), “жиз- ненный мир” в версиях Э. Гуссерля, А. Шюца, П. Бергера и Т. Лукмана или Ю. Хабермаса. Главное при этом – видеть познавательную ограниченность этих концептов и не забывать о тяжком труде адаптации того или иного из них к конкретному историческому исследованию. В противном случае ни один концепт памяти работать не будет (примеры тому есть – см., например, книгу А. Лангеноля о культуре при- поминания в постсоветской России), а сам инструмент может потерять рабочие свойства, превратившись в модную безделушку, как это на наших глазах происходит с “дискурсом”. ...