Les langues ne sont pas des choses. Discours sur langue et souffrance identitaire en Europe centrale et orientale by Patrick Seriot (review)

В своей новой книге лингвист из Лозанны Патрик Серио рассматривает “дискурс о языке и проблемы идентичности в Центральной и Восточной Европе”. Главный вопрос книги сформулировала во введении Виржини Симанец ( Virginie Symaniec ): “являются ли вещи именами, а имена − вещами?” Серио постулирует в своей работе непозитивистский подход к языку, инспирированный творчеством Фуко: “…дискурс о фактах имеет такое же значение, как и сами факты, а легенда не является деградированной правдой, но имеет столько же, если не более, последствий во времени” (С. 95-96). Нации, равно как и языки, не являются природными вещами, они дискурсивно созданные, в большой степени переменные объекты с неопределенными центрами, перифериями и границами. По мысли Серио, распространенное в лингвистике исследование языков как “вещей” должно уступить место исследованию посвященного им дискурса, их политической инструментализации или же манипуляции их составными частями (лексикой, синтаксисом и т.д.).

Свой подход Серио раскрывает в главах, являющихся избранными фрагментами его многочисленных статей, которые я собираюсь представить ниже. Сам факт большого количества публикаций указывает на разнообразие примеров, которыми Серио демонстрирует свой подход, начиная от Македонии и бывшей Югославии и заканчивая украинским суржиком, от коммунистического дискурса простого языка с 1920-х гг. до начала XXI в. и вопросов конструирования этничности в постсоветском пространстве.

В первой главе лозаннский лингвист ставит вопрос о характерных отличиях советской лингвистики и о том, можно ли считать ее национальной наукой. При этом он подчеркивает, что советская лингвистика (в лице Василия Абаева или Рубена Будагова) после дистанцирования от учения Николая Марра в 1950 г. укоренилась в эпистеме XIX века, особенно в своем подходе к языку как организму (скорее в неоламарковском, чем дарвинистском понимании). Другой ее отличительной чертой являлось отношение к языку как к субстанции, а третьей − позитивный взгляд на вмешательство в язык. Такая лингвистика является не “национально-”, а “социоисторически детерминированной” (С. 44), зависимой от институционального и идеологического фона данного периода.

Вторая статья посвящена началу ХХ века и вопросу о новом, демократическом языке для революционной и пореволюционной России. Серио реконструирует дискурс в напряжении между идеями “простого” и “сложного” языка (например, языка футуристов). Простой язык − это представления о простом и доступном языке для революции (например, эсперанто) или манере речи “простого народа”, который говорит “свободно”, “аутентично” и “просто” (С. 54). Такое понимание делает упор на выработке литературного языка, понятного народу, упрощении синтаксиса и лексики, что рассматривается скорее как нелегкая эволюция, нежели революция языка. Как подчеркивает Серио, в этой идее было заложено двойственное понимание народа: романтическое (связанное с тезисом о богатстве языка русского народа) и социалистическое (ориентирующееся на простой народный язык). Обе эти альтернативные трактовки были инструментализованы в Пролеткульте.

Отправной точкой для следующей главы сборника послужил скандал, разгоревшийся в 1983−1984 гг. после перевода на французский язык книги Соломона Ильича Брука “Население мира. Этнодемографический справочник”. Жорж Марше, Генеральный секретарь Французской коммунистической партии выступил с критикой определения “народа”, использованного Бруком, согласно которому лишь 82,5% населения Франции являлись французами. Серио обращает внимание на различия между романтическим подходом к пониманию взаимосвязи языка и нации (нация изначально имеет свой язык, как, например, в немецком национализме) и контрактным (общий язык нации формируется со временем, например во Франции). Эти различия он рассматривает в контексте дуализма этнос − демос . Серио отмечает, что этот вопрос поразному решался марксистскими вождями: Ленин хотел соединить этносы в единую нацию ( демос ), в то время как Сталин, для которого нация была фиксированным понятием, думал только в категориях этноса . Серио предлагает приблизиться к нации как к дискурсионному объекту и анализировать его использование и приписанные ему сферы демоса или этноса в политических спорах. Разногласия в трактовке феномена нации приводят не только к проблемам во взаимопонимании Востока и Запада, но и к формированию значительных анклавов меньшинств, особенно русскоязычных, а также к конфликтам между странами бывшего СССР.

Статья, заканчивающая этот раздел сборника, посвящена языковому “эссенциализму”, т.е. вопросу о природе языка. Аргументы Серио при этом носят постмодернистский характер: он считает, что язык не является врожденным качеством, он создается в результате исторического процесса стандартизации и инновации, особенно когда речь идет о литературном языке. В политическом дискурсе язык соединяется с понятиями этничности, историчности, территориальных претензий. Лингвист оказывается поставленным перед трудным выбором, особенно в условиях стран бывшей Югославии (на материале которых написана эта глава): обучать языку или же языкам. Как замечает Серио, здесь на первое место должны выйти практические вопросы регионального строительства и обеспечения взаимной терпимости населения – куда более трудные задачи, чем языковая политика.

Очередная тематическая секция сборника начинается статьей-рецензией книги К. Журавлева “Современная идеологическая борьба и проблемы языка” (Москва, 1984), на основании которой Серио описывает новый подход к представлениям об историчности при Горбачеве. Серио еще раз высказывается против политического использования лингвистики − в данном случае того, что называется спонтанной лингвистикой, которая начиная с XIX века в романтической традиции объективизирует феномен народ-язык. В коротком историческом очерке, охватывающем период до конца 1980-х гг., Серио обсуждает проблему того, что является частью или диалектом одного языка, а что – уже другого. Как показывает автор, для лингвистов это все еще важный теоретический вопрос, хотя за пределами академической сферы – в популярном или политическом дискурсе – он приносит довольно странные плоды.

Затем Серио сосредотачивается на конструкции “великого русского языка” брежневских времен. Как замечает исследователь, эта конструкция характеризуется эмоциональными метафорами, подчеркивающими ее значение, но также и необходимость защиты языка. С онтологической точки зрения в этом дискурсе язык, как и коллективы, описывается с помощью метафорического сравнения с семьей (братские народы/республики/языки, матушка-Россия и т.д.). Это позволяет помыслить различия как целое и тем самым сделать возможным существование конструкта “второго родного языка”. “Великий русский язык, язык, который все должны любить, изучать, защищать и совершенствовать, был фундаментальным элементом советской системы” (С. 142), и, как подчеркивает Серио, эта идеология прослеживается также в политике постсоветских государств.

К вопросам конструирования языка обращается другая статья, посвященная 1920−1930-м годам – эпохе, отличавшейся глубоко эссенциалистским подходом к социальной реальности (С. 159). Эссенциалистский подход подчинял индивидуума и его средства выражения группе, смысл ( sense ) − консенсусу ( consense ), а язык соотносил с одним-единственным, а не множеством дискурсов.

Тот же эссенциалистский способ мышления о языке Серио обнаруживает и в современной Украине до 2005 г., характеризуя место суржика в дискурсе языковой политики. Серио указывает, что суржик как не-язык, как неразвитый язык или даже попытка уничтожения украинского (например, у Александры Сербенской) дискурсивно находится между идеализированным русским и идеализированным украинским, в то время как с лингвистической точки зрения суржик является наиболее распространенной индивидуальной формой высказывания. Признание суржика официальным языком, как предлагали некоторые, нарушило бы телеологический взгляд на единство языка с государством, отстаиваемый в то время украинскими интеллектуалами.

В десятой главе Серио сосредотачивается на устойчивости дискурса о языке от 1917 г. до начала 1990-х (статья была опубликована в 1994 г.). Как подчеркивает автор, в данном вопросе можно говорить не о существенных изменениях (третьей культуре, если использовать метафору Владимира Паперного ¹ ), а скорее о продолжении романтического топоса и – вновь – о признании возможности манипуляции языком. Подобно тому как в 1920-х годах придумывали новые имена, патриотический дискурс 1990-х рассматривал язык в качестве “сундука”, в котором можно откопать старые названия, чтобы вернуться к дореволюционной культуре.

Вопрос о названиях − тема статьи, посвященной Македонии македонскому языку. Серио показывает, как начиная с XIX века изменялась концептуализация македонского языка (вопрос о его принадлежности тому или иному языку, той или иной культуре). До сих пор македонский язык называется поразному: например, в Болгарии это “письменно-региональная форма” болгарского, в Греции, где македонцев самих называют “славянофонными греками”, македонский − это славянский диалект (“смесь” различных языков, но на основе греческого). В этом политическом дискурсе лингвистика играла и будет играть неоспоримо важную роль, однако скорее это будет та лингвистика, которую Серио назвал “спонтанной”, нежели профессиональная наука. У последней есть один выход: “не лингвистике оспаривать или передвигать границы идентичностей. Иначе говоря, названия языков не являются проблемой лингвистов” (С. 222).

Похожую ситуацию Серио рассматривает на примере русинов, указывая на различные подходы к русинскому языку − как к самостоятельному или части украинского. И в этом случае решающее слово остается за политиками, хотя можно выделить несколько нюансов. Как подчеркивает Серио, с точки зрения пары “язык – нация” ситуация сегодня напоминает XIX век и российские антиукраинские законы, причем не только с позиции государства, но и с позиции русинских националистов, утверждающих, что русины, лемки и гуцулы разговаривают на русинском языке.

Следующая глава посвящена анализу советских понятий “нация” и “этнос”. Как подчеркивает Серио, дуализм гражданства и национальности непонятны во Франции, где так же мало популярна идея этноса, определение которого в СССР дал Юлиан Бромлей. Серио предлагает “археологический” анализ этих понятий, указывая, что под понятием этноса скрывается не специфически российская идея, а “продукт натуралистической идеологии, проявления которого в европейской истории можно обнаружить в отказе от демократической мысли философии Просвещения” (С. 259).

В последней главе сборника Серио обращается к двум правовым актам, касающимся контроля чистоты языка, – французскому (1994) и российскому (2005). Серио подчеркивает их сходство, например поиск эквивалентов иностранным словам (в основном англицизмам). Как следует из французского примера, хотя язык и следует собственным правилам, он не изолирован от человеческого вмешательства (как утверждает Фердинанд де Соссюр), но и не контролируется абсолютно (позиция Якубинского в 1920-х гг.):

Закон безусловно полезен и разумен, коль скоро он задает общую рамку того, чем официальный язык должен или может стать. Но язык живет своей собственной жизнью, русский не в меньшей степени, чем остальные

(С. 265).

Подводя итог, можно сказать, что Серио обращает внимание на несколько важных моментов.

Первый − это сохранение и после распада СССР авторитарного советского подхода к языку, соединенного с этносом и сравнимого с подходом Давида Фридриха Штрауса (в отличие от концепции Эрнеста Ренана). Как неоднократно подчеркивает Серио, проблемой является взгляд на язык одновременно с двух позиций − как на нечто исходящее от народа и в то же время то, что можно навязать людям, живущим в одном государстве или на общей территории. Для лингвиста отождествление нации с языком или языка с этносом является крайне проблематичным и связано с определением границ между языками и диалектами − такой подход, повторим цитату из первой главы, “является социоисторически детерминированным”, т.е. не до конца научным. Следует подчеркнуть, что конструктивистский подход к языку, подобный Серио, редко встречается в историографии национализмов, хотя бывают и приятные исключения. ²

Второй важный пункт, анализируемый в книге Серио, − способы постижения иного: сама книга представляет взгляд Запада на Восток (если уж не использовать слово orient ). Автор подчеркивает, что во избежание эссенциализации и нативизации определенных тенденций необходим анализ различий, кроющихся в понятиях и концептах. История понятий в смысле их “археологии” вскрывает скрывающиеся под поверхностным уровнем сходства, а также позволяет локализовать те или иные современные явления в контексте longue durée , что проявляется, к примеру, в отказе российской лингвистики от наследия Просвещения.

Наконец, Серио выступает за “делингвизацию” политики и деполитизацию лингвистики: языки невозможно контролировать, а лингвисты не в состоянии провести четкую границу между диалектом и языком. Инструментализация языка в политических целях привносит в постсоветскую мозаику Центральной и Восточной Европы больше проблем, чем пользы.

Можно не соглашаться с тезисами Серио относительно языка как необъекта: вероятно, большинству лингвистов было бы сложно принять его неэссенциалистический подход. Однако его доводы указывают на определенные тенденции деэссенциализации и деполитизации данной дисциплины, которые можно только приветствовать. В определенном смысле Серио занимается также критической историей лингвистики, деконструируя некоторые из ее фундаментальных подходов. Для историков наибольшие проблемы возникнут в связи с частыми обобщениями, вырастающими из отрывочных по характеру исторических свидетельств (например, касающихся македонского и русинского языков), а также из-за не очень четкого определения темы сборника, блуждающей во времени и пространстве. Недостатком является также взгляд на эту часть Европы без различения народности, народа и национальности, которые как отдельные понятия обладают собственным политическим обликом и траекторией и подчас противоречат четким категориям этноса и нации. Несмотря на то что статьи написаны пофранцузски и для франкофонной публики, обсуждение этих понятий обогатило бы аналитический арсенал тома. Безусловно, очень интересно читать книгу Серио, глядя на современные языковые войны в Беларуси, Украине или последние события в республике Тыва. Очевидно, что идея о сохранении преемственности с XIX веком в современной языковой политике в регионе небезосновательна, а размышления о концепции нации Ренана или Просвещения как политически продуктивной в этой части Европы может оказаться плодотворным не только для некоторых научных дисциплин, но и для политического дискурса.