Danse macabre: Голод 1932 – 1933 років у політиці, масовій свідомості та історіографії (1980-ті – початок 2000-х). по Г. В. Касьянов (review)

356 Рецензии/Reviews Александр ПОЛЯНИЧЕВ дискурсократия: подчиняющий нарратив и воЗможность автономии Г. В. Касьянов. Danse macabre: Голод 1932 – 1933 років у політиці, масовійсвідомостітаісторіографії (1980-ті – початок 2000-х). Київ: “Наш час”, 2010. 271 с. ISBN: 978966 -1530-47-7. Насколько историк независим в своих изысканиях? Вопрос со- вершенно не праздный, особенно тогда, когда он задается в усло- виях относительного отсутствия институциональных ограничений, принципиальной доступности ис- точников и открытости архивов. Речь в данном случае идет не о том, свободен ли историк от сво- их предпочтений, поскольку эти предпочтения определяют выбор самого исследовательского поля, в котором он работает. Речь о вы- являемых с помощью постструк- туралистской оптики факторах, которые редко становятся объек- тами должной рефлексии и могут препятствовать академической свободе в ее основополагающих смыслах. Таковыми являются власть литературных тропов над текстом, текста над автором, ком- позиции исторического повество- вания над прочитывающим его читателем – в целом всей суммы элементов, выстраивающих архи- тектуру дискурса. Новая монография Георгия Касьянова проблематизирует роль подобных подходов на примере того, как голод 1932 – 1933 годов обнаруживает свое присутствие в политических практиках государ- ственных деятелей, в коллектив- ном сознании украинцев и – last but not least – в научных трудах. Итак, основной темой книги является именно репрезентация, а не факт голода. В качестве лексического выражения такой репрезентации используется сло- во Голодомор (автор рецензии намеренно использует курсив, а не кавычки, обладающие в этом случае негативной коннотацией “так называемости”), что позво- ляет вербально отграничить его от собственно голода как траги- ческого события. Первый раздел, “Политики и история”, посвящен истории разрешенных и предлагаемых представлений о голоде – от его “забывания” в советскую эпоху до того времени, когда прежде подавляемая, неартикулируемая память о нем начала обретать публичное выражение. Это также история о том, как формировался современный историографиче- ский канон о голоде и как проис- ходило вовлечение голода уже как Голодомора в область политики – в качестве ее “субъекта и объекта” 357 Ab Imperio, 2/2011 западных академических кругах. Не в последнюю очередь тому способствовали просоветские симпатии левых интеллектуалов, часто задававших тон в обще- ственной дискуссии, а также подо- зрения в крайнем национализме, которые вызывала у них украин- ская диаспора.3 Обстоятельства изменились лишь к концу 1970-х годов, а с выходом в 1986 году труда Роберта Конквеста “Жатва скорби” проблему голода уже нельзя было игнорировать на За- паде (С. 23). Когда же в 1987 году глава КПУ Владимир Щербицкий признал факт голода в публичной речи, посвященной годовщине Октябрьской революции, то об- (С. 9). Автор напоминает, что су- ществование голода отрицалось уже во время самой трагедии и замалчивалось в дальнейшем. Каналов, по которым информация о нем могла проникнуть за преде- лы страны, было совсем немного: личные контакты, дипломатиче- ские сообщения, свидетельства отдельных журналистов (C. 12).1 О голоде не заговорили и после смерти Сталина – по словам Ка- сьянова, продовольственные труд- ности в годы “оттепели” “сделали невозможным любой из вариантов появления темы на поверхности общественной жизни” (C. 14).2 Кроме того, изучение данной темы не было распространено и в 1 См. важные воспоминания американского инженера Зары Уиткина о своем при- сутствии на встрече девяти американских корреспондентов в Москве, обсуждавших возможные способы поведения в сложившейся ситуации: Zara Witkin.AnAmerican Engineer in Stalin’s Russia. The Memoirs of Zara Witkin, 1932–1934. Berkeley, 1991. Pp. 208-210. 2 Необходимо отметить, что такие случаи все же были. О голоде 1932 – 1933 годов можно было узнать из опубликованных повестей Ивана Стаднюка “Люди не ангелы” (1962; в изданных в 1993 г. мемуарах автор описывает исключительность условий, в которых стала возможной публикация произведения в журнале “Нева”, а также его дальнейшую рецепцию. См.: И. Стаднюк. Исповедь сталиниста. Москва, 1993. С. 299-300. См. также: Он же. Делать правильные выводы из прежних ошибок // Вопросы истории. 1988. № 6. С. 55, где он называет свое изображение голода первым в советской литературе), Михаила Алексеева “Хлеб – имя существитель- ное” (1964), Петра Лановенко “Невмирущий хліб” (1966), Владимира Тендрякова “Кончина” (1968), Евгения Березняка “Пароль “Dum Spiro”” (1972). Вспоминая о написанных им до Второй мировой войны рассказах, Олесь Гончар писал, что из них “лишь отдельные вещи чего-то стоили, скажем, повесть о голодной весне 1933 года (в заредактированном виде она была даже опубликована в 1941 году)”. См. О. Гончар. Писательские признания // Вопросы литературы. 1964. № 6. С. 63. Подразумевается повесть “Стокозове поле”. 3 О таком отношении к украинцам в университетской среде писал в предисловии к сборнику украинских переводов своих статей Зенон Когут: З. Когут. Коріння ідентичності: Студії з ранньомодерної та модерної історії України. Київ, 2004. С. 7. 358 Рецензии/Reviews законопроект был внесен им в марте 2007 года. Он предусматри- вал штраф в размере $340 – $1020 (согласно обменному курсу того времени) или лишение свободы сроком до двух лет (С. 62). На- чатая в том же году кампания по определению количества жертв и пострадавших от голода, произ- водимая в масштабе конкретных областей, имела все черты бюро- кратической погони за цифрами. В ходе нее были возможны даже такие “советские” практики, как выговор главы государства губернаторам за недостаточно большое количество установлен- ных смертей – с требованием их повышения (С. 69). Касьянов детально описывает стратегию интернационализации Голодомора, вследствие которой он стал своеобразным “аргумен- том” в межгосударственном диа- логе, объектом внимания между- народных организаций и инсти- тутов власти отдельных стран. При этом постоянные пререкания между российскими и украински- ми дипломатами довели ситуацию до состояния “состязательности”. Результаты такой политики не были в полной мере успешными, поскольку окончательная цель, провозглашенная В. Ющенко в марте 2007 года, – признание Голодомора актом геноцида в отношении украинской нации Ев- ропейским Парламентом, ОБСЕ, суждение этой темы постепенно начало становиться возможным и в Украине. Автор подчеркивает харак- терную особенность обращений к теме голода представителей центральной власти: поводами для коммеморативных акций были либо круглые годовщины (1993, 1998, 2003, 2008), либо избирательные кампании, либо вызванная политическими кризи- сами необходимость собственной легитимации. Как ни странно, именно во время президентства Леонида Кучмы “были сделаны довольно серьезные шаги в го- сударственной, общественной и идеологической легитимации мемориальной даты” – Дня па- мяти жертв голодоморов (С. 51). Действия первого президента Украины Леонида Кравчука были менее радикальны в силу его не- желания обострять конфликт с парламентскими партиями левого толка. После прихода к власти Виктора Ющенко актуализация памяти о Голодоморе в произ- водстве внутренней и внешней политики вышла на качественно новый уровень. Одним из наибо- лее резонансных начинаний была неоднократно предпринимаемая В. Ющенко инициатива, направ- ленная на введение криминальной ответственности за отрицание Голодомора как геноцида укра- инского народа. Впервые такой 359 Ab Imperio, 2/2011 ООН, Европейским Союзом (С. 85) – достигнута не была. Тем не менее с таким признанием высту- пили законодательные органы 14 стран, а сама трагедия 1932 – 1933 годов стала широко известной за пределами Украины. Во втором разделе книги, “Историки и политика”, автор анализирует контуры пересечения историографии и политики, рас- сматривая, как ученые “попадают под влияние созданных ими же идеологических конструкций и потом возвращают их обществу в виде ‘научного знания’и ‘истори- ческой правды’” (C. 110). Касья- нов подчеркивает, что голод как предмет изучения – чрезвычайно эмоциональная, насыщенная переживаниями тема, не позво- ляющая украинскому историку самостоятельно определять свою исследовательскую стратегию. В этом он существенно отличается от своих западных коллег, кото- рые занимаются этой проблемой как относящейся целиком к про- шлому, и не исполняют функцию хранителей памяти о жертвах. Впрочем, это не означает, что западным историкам в обязатель- ном порядке следует отказывать в ангажированности. Начиная с книги Конквеста “Жатва скорби”, дебаты о голоде и его природе стали точкой приложения сил известных советологов, пред- ставляющих “тоталитарную” и “ревизионистскую” школы. И если первые, в том числе и сам Конквест, чьи правоконсерватив- ные взгляды не были секретом, использовали свои работы для критики Кремля, то вторые упре- кали их в определяющем значении такого применения знаний о про- шлом для научной аккуратности самих знаний. Отдельный содержательный сюжет данной книги посвящен тезису о классификации голо- да как случая геноцида. Автор останавливается на дискуссиях западных историков – как тех, кто отстаивает безусловную не- обходимость его применения, так и тех, кто ставит его под вопрос (часто не предполагающий одно- значного ответа). Несколько пре- ждевременным может показаться утверждение Касьянова о том, что на Западе “начало господствовать ‘ревизионистское’ течение, а его представители категорически не признают ‘геноцидной’ вер- сии голода 1932 – 1933 годов” (С. 151). Как представляется, “гомогенность” взглядов самих “ревизионистов” вовсе не так очевидна. Более того, многие ученые пересмотрели свое отно- шение к этой версии в последние годы. К примеру, Николя Верт признавался, что “работы Терри Мартина, Андреа Грациози, Юрия Шаповала, Валерия Васильева и других украинских коллег убе- 360 Рецензии/Reviews дили меня изменить свое мнение относительно некоторых вопро- сов…”4 Свои взгляды изменил и Дэвид Марплз, в последнее время принявший концепцию геноци- да в широком смысле, хотя еще в своей недавней монографии “Герои и злодеи” он настроен по отношению к ней скептически.5 Уже после выхода монографии Касьянова была издана неболь- шая по объему книга известного советолога Нормана Наймарка “Геноциды Сталина”, в которой объяснению голода как геноциду украинцев отведен один из раз- делов.6 Несмотря на то, что этот раздел занимает неполных десять страниц, в масс-медиа выход кни- ги был представлен как событие незаурядной важности, о ней сообщалось бегущей строкой в одной из новостных телепередач, а Издательский дом “Киево-Моги- лянская академия” подготовил ее перевод в беспрецедентно сжатый срок. Успех другой книги, затра- гивающей эту тему и подающей ее в том же интерпретационном ключе – “Кровавые земли: Европа между Гитлером и Сталиным” Тимоти Снайдера7 – еще более значителен. Она стала лучшей книгой 2010 года по версии “The Economist”, “The Independent”, “The Financial Times”, “The Daily Telegraph”, “The Atlantic” и мно- гих других влиятельных изданий. Ее украинский перевод выйдет в издательстве “Грани-Т”. Можно, пожалуй, говорить об интересной и примечательной ситуации об- ратного влияния украинского нар- ратива на западных историков.8 4 Nicolas Werth. The Crimes of the Stalin Regime: Outline for an Inventory and Classification // Dan Stone (Ed.). The Historiography of Genocide. New York, 2008. P. 419. См. также: Н. Верт. Террор и беспорядок. Сталинизм как система. Москва, 2010. С. 115, где автор допускает термин “геноцид”. В более ранней статье Верт придерживается иного мнения, называя такую классификацию “спорной”: Nicolas Werth. Strategies of Violence in the Stalinist USSR // Henry Rousso (Ed.). Stalinism and Nazism. History and Memory Compared. London, 2004. P. 80. 5 Сообщение Дэвида Марплза автору рецензии от 4 мая 2011 г. Ср. раннюю позицию ученого: David R. Marples. Heroes and Villains. Creating National History in Contemporary Ukraine. Budapest and New York, 2007. P. 308. 6 Norman N. Naimark. Stalin’s Genocides. Princeton, 2010. Pp. 70-79. 7 Timothy Snyder. Bloodlands. Europe Between Hitler and Stalin. New York, 2010. 8 Определенным образом это прослеживается в документах, приобщаемых к историческому повествованию. Например, при упоминании директивы ЦК ВКП(б) и СНК СССР от 22 января 1933 года о пресечении массового выезда крестьян из Украины и Северного Кавказа, отсутствует упоминание о распространении ее действия на Нижнюю Волгу, хотя соответствующий документ приводится через несколько страниц в классическом сборнике. См.: Трагедия советской деревни. Коллективизация и раскулачивание. 1927–1939: Документы и материалы: В 5 т. / Под ред. В. Данилова, Р. Маннинга, Л. Виолы. Москва, 2001. Т. 3: Конец 1930–1933 гг. 361 Ab Imperio, 2/2011 Специальный параграф Ка- сьянов посвящает самому ав- торитетному украинскому ис- следователю голода, Станиславу Кульчицкому, который является пионером украинской истори- ографии в области изучения этой темы. Нельзя не отметить слож- ность положения, в котором ока- зывается автор, представ перед необходимостью критического анализа исторических конструк- ций своего учителя. Однако он находит элегантное решение, вступая в “диалог” с текстами Кульчицкого, а не с их автором (С. 163). Скрупулезный и очень инте- ресный анализ ряда таких текстов позволяет ему прийти к выводу о том, что историк-профессионал становится заложником как своей гражданской миссии, так и рито- рики Голодомора – положение, к которому применима постструк- туралистская максима: не он говорит языком, а язык говорит им (С. 188). Именно в таком, совершенно новаторском для состояния укра- инской историографии ключе, написан третий раздел, “История без политики”. Автор сосредото- чивается на “деконструкции Го- лодомора главным образом через рассмотрение составляющих его дискурса”, на “проблеме выбора познавательных и интерпретаци- онных стратегий, позиций исто- рика в конфликте между пред- ставлениями об историческом явлении и способами научного осознания этих представлений”, на “сюжетах и проблемных зонах, пребывающих обычно вне внима- ния исследователей” (С. 190). Такой деконструкции под- вергаются многие текстуальные особенности принятого способа говорения о трагедии. Голодо- мор как дискурсивная реаль- ность – это запланированное заранее уничтожение украинской нации как имманентно свобод- ного, индивидуалистического, демократичного сообщества, носителя особенной духовности, всегда стремящегося к незави- симости (С. 194). К его жертвам относится и нынешнее поколение, пораженное “генетическим стра- хом”. В своей радикальной версии он предстает как закономерный итог многовекового порабощения Россией (С. 195). При этом сам центральный термин является самодостаточным, через него, словно через магический кри- сталл, только и можно увидеть С. 635, 644. Это сказывается на понимании общего и особенного в советской по- литике в отношении голода и преувеличивает уникальность украинского опыта в конкретно взятом аспекте. Об истории введения указа в научный обиход см.: Roman Serbyn. The Ukrainian Famine as Genocide in the Light of the UN Convention of 1948 // The Ukrainian Quarterly. 2006. Vol. LXII. No. 2. Pp. 189-200. 362 Рецензии/Reviews всю правду о трагедии.9 В своей эволюции из поэтической метафо- ры в обладающую юридической силой дефиницию он претерпел трансформацию, обратную той, что проделал “геноцид”, из кате- гории международного права пре- вратившийся в эмоциональную метафору (С. 197). Помещение его в центр исторического по- вествования – это способ пре- одоления советского прошло- го, возвращение “исторической правды”, “исцеление от духовной травмы” (С. 199). Академическое диссидентство – это покушение на “правду” и “справедливость”, на “українство” вообще (С. 202). Сомнения в корректности канона неизбежно интерпретируются как “отрицание” голода. Касьянов указывает на важность обви- нительной риторики, в которой часто задействуются слова “суд” и “вердикт” (С. 205). Им отмеча- ется очеловечивание множества понятий. Украина описывается как живое существо, которое “борется”, “выживает”, чье тело “насилуют”, “уничтожают”. Кре- стьянство называется “хребтом нации” (который оказывается “сломан”), а интеллигенция – ее “мозгом” (С. 206). Характерным, в том числе и для научных текстов, является обилие религиозной ри- торики. Такие слова, как “грех” и “искупление”, как и связанные с ними объясняющие конструкции, проникают даже в письмо запад- ных исследователей. В качестве примера подается утверждение Андреа Грациози о голоде как “первородном грехе” советской системы, ставшем причиной ее конца (С. 208). Согласно Касьянову, “родовые черты” дискурса Голодомора состоят из этнической эксклю- зивности, избегающей трактов- ки голода как трагедии села и зерновых районов Советского Союза, а также позволяющей вы- теснять иные трагедии не только из коллективной памяти, но даже из границ Украины (как в случае Холокоста); конфронтационности; скрытых или явных элементов ксенофобии, когда в качестве “Другого” воспринимается образ еврея или русского; доминирова- ния идеологических риторических форм над научными и подчинение последних первым; виктимности, представления украинцев как наи- более мученической нации СССР; антропоморфности нации; мора- лизаторства, которое используется для дискредитации “отклонений” от канонической версии; оправ- дательного пафоса (определение коммунизма как традиционно 9 Интересно отметить, что сам акт употребления слова “голод” вместо “Голодомор” уже не воспринимается как нейтральный, будучи скорее репликой протеста против господствующей интерпретации. 363 Ab Imperio, 2/2011 чуждого украинцам явления, при- внесенного извне); наконец, са- кральности (С. 209-212). История терминов, употребляе- мыхдляобозначенияголода1932– 1933 годов, потребовала еще од- ного параграфа. Тут прослежива- ются традиции употребления каж- дого из слов, называющих голод. Это и само слово “голодомор”, впервые замеченное в предисло- вии к роману Василия Барки, из- данном в 1963 г. в Нью-Йорке.10 Это и такой говорящий термин, как “украинский Холокост”,11 по- зволяющий незаметным образом утверждать весьма удобную, но едва ли допустимую аналогию. Это и “геноцид” как формулиров- ка, узаконенная Верховной Радой 28 ноября 2006 г. Наконец, автор рассматривает Голодомор как пример коллектив- ной памяти – точнее, тот случай, когда не память становится функ- цией историографии, а истори- ография начинает быть одной из функций памяти. Используя идеи Мориса Хальбвакса о “социальных рамках памяти”, а также других ученых, повлиявших на становле- ние дисциплины memory studies, Касьянов пишет о конструктивист- ской, воображаемой природе “кол- лективно воспоминаемого”, о том, что память как продукт стихийного созидания и целенаправленных манипуляций успешно замещала личные переживания конкретных людей. Сами же свидетельства очевидцев обретают необходимую форму в мемориальных книгах с помощью должным образом по- ставленных вопросов и перечня событий, о которых требуется рас- сказать (С. 251). 10 Парадоксальным образом раннее упоминание слова “Голодомор” в официальной советской литературе встречается немногим позднее его употребления Баркой. В популярном украинском журнале “Дніпро” в 1967 г. были опубликованы воспоми- нания некоего Леся Вереты, участника западноукраинского националистического подполья, написанные в жанре “искупления вины” (это была перепечатка брошюры 1966 г., изданной Обществом культурных связей с украинцами за границей и пред- назначенной для читателей из диаспоры). Там упоминается один из соратников главы боевого отряда СБ краевого провода ОУН Дмитрия Купяка по имени Голо- домор (Л. Верета. Сповідь // Дніпро. 1967. № 9. C. 119). Такой псевдоним имел один из членов отряда Владимир Олейник, о чем нам известно из другой книги: Розплата. Документи і матеріали судового процесу над групою бандитів ОУН / Упоряд. Л. Верета, В. Чудовський. Львів, 1970. С. 25. Если это действительно так и Олейник носил это прозвище в 1944–1945 гг., то это самое раннее известное нам употребление лексемы “голодомор”, хотя мотивация выбора такого псевдонима вызывает ряд вопросов. 11 Примечательно, что заметное сходство слов “Holocaust” и “Holodomor” в записи латиницей может выступать средством соположения соответствующих словарных/ энциклопедических статей, размещенных в алфавитном порядке и объединенных темой геноцида, а следовательно – и сопряжения их смыслов. 364 Рецензии/Reviews Вывод, к которому автор под- водит читателя на протяжении всей своей книги, довольно крити- чен: “Голодомор как историогра- фическое явление консервирует и абсолютизирует архаические, антикварные познавательные методы и интерпретационные техники, он навязывает их про- фессиональному сообществу, отождествляет интерпретацию с “исторической реальностью” и в итоге блокирует дальнейший подъем качества исследований темы” (С. 253). По всей видимости, в свете вышесказанного представляется, что пока не может быть речи о качественном изменении ситуации в украинской историографии в це- лом. Однако “Danse macabre” дает смелый и наглядный пример того, как можно использовать исследо- вательскую оптику в критическом ключе и тем самым обеспечить себе автономное пространство для исследовательской работы вне подчиняющего влияния нар- ративной схемы, которая господ- ствует в академической среде и публичном пространстве. В этом, пожалуй, и заключается ценность историографической рефлексии, предложенной Касьяновым. Андрей ПОРТНОВ о гражданской вовлеченности, интеллектуальной непредвЗятости и иЗучении памяти Г. В. Касьянов. Danse macabre: Голод 1932 – 1933 років у політиці, масовійсвідомостітаісторіографії (1980-ті – початок 2000-х). Київ: “Наш час”, 2010. 271 с. ISBN: 978966 -1530-47-7. Содержательная рецензия Александра Поляничева избав- ляет меня от необходимости де- тального представления работы Георгия Касьянова об украинских интерпретациях темы голода 1932–1933 годов и манипуляциях ею. Я сосредоточусь на несколь- ких проблемных моментах, кото- рые, как представляется, выходят за пределы конкретной (даже очень хорошо написанной) книги. Иными словами, надеюсь, что обращение к тексту “Danse macabre ” позволит поставить более широкие вопросы современного историописания и исследований памяти, в то же время не упуская из виду специфику материала, изложенного в работе уважаемого коллеги. Поскольку данный текст со- знательно сосредоточен на кри- тических замечаниях и сооб- ражениях, считаю уместным в самом начале сказать, что разде- ...