- Евразийство между империей и модерном: История в документах by Сергей Глебов
Книга Сергея Глебова – бесспорно значительное событие в историографии евразийского движения и историографии интеллектуальной истории России XX в. в целом.
Книга имеет подзаголовок “История в документах” и включает в себя научную публикацию переписки лидеров евразийства – Н. С. Трубецкого (письма к П. П. Сувчинскому, П. Н. Савицкому и П. С. Арапову) и П. С. Арапова (письма к П. П. Сувчинскому). Публикацию евразийского эпистолярия предваряет обширное введение “Евразийство между империей и модерном”, которое, по сути, является маленькой монографией, имеющей самостоятельную, а не факультативную (по отношению к публикации переписки) ценность.
Глебов последовательно описывает процесс возникновения евразийства как интеллектуального движения и организации, биографии “отцов-основателей”, концептуальные основы евразийской идеи и ее многочисленные [End Page 282] импликации, взаимосвязь различных контекстов евразийства с интеллектуальными и политическими течениями XX в., историю функционирования евразийства как организации и механизмы распада движения в конце 1920-х гг.
В начале своего исследования Глебов отмечает: “С падением советского режима увидело свет необозримое количество публикаций об эмиграции в России, но, несмотря на большую работу по введению в оборот новых источников, здесь говорить о каких-то концептуальных инновациях пока рано” (С. 17). Его собственное исследование справедливо претендует на то, чтобы быть значительной концептуальной инновацией в сфере изучения евразийского движения. В последние два десятилетия “евразийское пространство” превратилось в своеобразное поле состязания между публикаторами и аналитиками − состязание без победителей, поскольку до настоящего времени не было предпринято системной публикации разнообразных архивных материалов, связанных с историей евразийства, отчего многие исследовательские генерализации основаны на заведомо неполной источниковой базе. Применительно к книге С. Глебова речь не идет о “концепции ради концепции” (ситуация, увы, слишком обычная в современных гуманитарных исследованиях), но об опыте системной рефлексии современного историка, хорошо оснащенного методологически, удачно совмещающего широкий спектр исследовательских практик с глубоким знанием источников и литературы вопроса.
Основополагающие тезисы Глебова можно суммировать следующим образом:
…[И]стория евразийства – это симптом встречи интеллектуальной элиты многонационального, экономически и политически отсталого государства с современностью… Для эмигрантов 1920-х гг. контекстом, в котором воображалось … отечество, была история России имперского периода и факт ее распада, с одной стороны, и глубокий кризис европейской модерности – с другой. … Исторически в евразийстве всегда перевешивала та составляющая, которая связана с фашизмом, а переоценка национальной идентичности, даже если в ней и был изначально заложен потенциал преодоления этнической исключительности, является скорее оправданием целостности имперского пространства и апологией территориальной экспансии. …[Е]вразийские [End Page 283] мыслители разрабатывали ультрасовременный структуралистский метод, оставив значительный (но до сих пор мало исследованный) след в истории эпистемологии XX в. Теория культурных типов, критика колониализма и “реакционный модернизм” были связаны в евразийском дискурсе не только с европейской этнографической традицией и российским консервативным романтизмом, но и с проблемным полем модерного русского национализма, формировавшегося в пределах имперской политии.
(С. 15-19)
Глебов обращает особое внимание на идеологические импликации евразийской историософии и евразийского историографического дискурса:
Московское царство – не просто истинно русский период российской истории, оно еще и наследник степных азиатских империй, защищающий русско-туранский мир от вредоносных контактов с агрессивной Европой. Именно московское царство воплотило в себе для евразийцев их концепцию романтической целостности с восточным оттенком, искусственно сконструированный образ толерантной к разным религиям автаркии, перенесенный из Европы 1920-х гг. в XV в. Надо сказать, что именно исторические воззрения евразийцев вызвали наиболее острую негативную реакцию как в эмиграции, так и среди современных историков.
(С. 69)
Глебов совершенно определенно соотносит евразийскую государственную идею с большевистским режимом:
Образ идеократического государства, управляемого могущественной идеей и администрируемого непроцессуально “отобранным” слоем, выглядит сегодня проектом осуществившихся тоталитарных режимов XX в. Можно дискутировать о том, в какой степени евразийцы принимали или отвергали специфически большевистские черты Советской России, но не вызывает никаких сомнений, что именно “идеократические” элементы большевистского режима – господство одной идеологии и “волевая” власть – были для них особенно привлекательны.
(С. 70)
Автор анализирует эту тенденцию сквозь призму современного евразийцам европейского опыта: [End Page 284]
Развиваясь в эру “предательства интеллектуалов” и стремительного роста массовых фашистских идеологий в Европе, в эру возникновения и укрепления новых по форме вождистских государств, евразийство безусловно отразило в себе модернизацию романтизма, связанную с процессами национализации и принимавшую форму фашизма.
(С. 72)
Пожалуй, одним из самых интригующих тезисов Глебова является утверждение о связи “между идеологией евразийства и структуралистской парадигмой” (С. 95). Глебов, с опорой на авторитетное исследование П. Серио, соотносит эту связь с “метафизическим интересом к целостности” (С. 103) и подробно иллюстрирует этот тезис рассмотрением лингвистических взглядов Трубецкого и Якобсона. Также Глебов убедительно показывает влияние работ почвоведа В. В. Докучаева на формирование географической концепции П. Н. Савицкого.
Глебов предлагает не только инновационную перспективу рассмотрения евразийства как интеллектуально-политического движения, но и свободный от сложившихся конвенций взгляд на персоналии основателей движения, в первую очередь – кн. Н. С. Трубецкого. Глебов отмечает:
Отсутствие доступа к архивным материалам стало причиной идеализации и облагораживания облика Трубецкого: большинство биографий этого выдающегося лингвиста обходят стороной такие черты Трубецкого, как ярый антисемитизм, граничивший с нацистскими убеждениями, и принадлежащее ему авторство фашистской теории государства, которую проповедовали евразийцы. …Один из крупнейших лингвистов XX в., он остается неоднозначной фигурой, в которой примитивный антисемитизм уживался с нюансированной критикой современной ему цивилизации, стремление к культурному творчеству – с политиканством и местечковостью, а научный авангардизм и продуктивность – с довольно примитивным восприятием искусства и потрясающим отсутствием эстетического чутья (ср. его оценку Пастернака как “эпигона и звезду десятой величины”, критику творчества Марины Цветаевой и плоские рассуждения о футуризме).
(С. 21, 30)
Глебов соотносит антисемитизм Трубецкого и тесные научные [End Page 285] контакты и общность установок в сфере лингвистики между Якобсоном и Трубецким следующим образом: при том, что “[п]осле Второй мировой войны именно Якобсон сыграл ключевую роль как в пропаганде работ Трубецкого, так и в трансляции некоторых евразийских идей в западный контекст” (С. 23), “активное сотрудничество Р. О. Якобсона в евразийских изданиях началось после 1929 г., когда лидером движения стал П. Н. Савицкий, чуждый антисемитизму, а Н. С. Трубецкой и П. П. Сувчинский уже покинули ряды евразийского движения” (С. 154).
При этом менее удачным представляется рассмотрение личности П. П. Сувчинского, чей формальный вклад в общеевразийское дело, как признает и сам Глебов, весьма скромен: “…несколько статей по литературе, в которых была сделана попытка совместить модернистскую эстетику формы с романтической религиозностью, и квазифилософское обсуждение революции” (С. 36). Однако сразу же вслед за этим Глебов отмечает: “Тем не менее именно Сувчинский – с его музыкальными контактами, увлеченностью Блоком, Пастернаком и Цветаевой, дружбой с художниками-авангардистами и Ильей Эренбургом, с его финансированием экспериментаторского театра – ключевая фигура для понимания евразийского феномена, его модернистского характера, связей с литературным, музыкальным и художественным контекстом русской культуры” (С. 36-37). Упоминание “музыкальных контактов” и ссылка на фундаментальное исследование Р. Тарускина о Стравинском1 не помогают, однако, понять, в чем именно заключалась ключевая роль Сувчинского. В предисловии автор особо останавливается на исключительной ценности парижского архива Сувчинского, откуда, собственно, и взяты все публикуемые в книги эпистолярные корпусы. Однако, как представляется, специфическая роль Сувчинского как автора, медиатора и транслятора евразийских идей требует специального и более тщательного рассмотрения. Отметим, что Глебов не упоминает и не цитирует исключительно важную работу И. Вишневецкого,2 необходимую для понимания и феномена “музыкального евразийства”, и роли Сувчинского в нем. [End Page 286]
Сами же публикуемые в книге эпистолярные корпусы представляют для исследователя первостепенную важность. Особо отметим письма П. С. Арапова – по сути, первые опубликованные документы, связанные с этой ключевой и до сих пор загадочной фигурой в истории евразийства. С. Глебов проявил исключительно высокий уровень профессионализма в комментировании этих документов, полноценно и убедительно введя их в исследовательский оборот.
Вместе с тем книга не свободна и от некоторых неточностей. Так, в одном месте С. С. Малевский-Малевич назван племянником П. Н. Малевского-Малевича (С. 128), в другом – его двоюродным братом (С. 290). Дважды неверно указан 1934 г. (вместо 1932 г.) как время приезда Д. П. Святополк-Мирского в СССР (С. 147, 205). Неточно дано имя выдающегося польского композитора Шимановского (С. 156) – “Карл” вместо “Кароль”. Несколько неожиданно выглядит цитирование знаменитой книги митр. Евлогия (Георгиевского) “Путь моей жизни” по интернет-публикации (С. 300), а не по книжному изданию.
Однако эти погрешности не могут отразиться на общем впечатлении от книги, подготовленной на высоком исследовательском и публикаторском уровне.
Отметим также еще одно обстоятельство. Как указывает в конце предисловия автор, в отдельном “корректурном примечании”, “[к]огда работа над настоящим изданием была окончена, нам стало известно о выходе в свет книги: Трубецкой Н. С. Письма к П. П. Сувчинскому, 1921–1928. М.: Русский путь, 2009, подготовленной К. Б. Ермишиной на основе копий В. Е. Аллоя”. Публикация К. Б. Ермишиной уже стала предметом критического рассмотрения.3 Заметим, что публикация С. Глебова делает дальнейшее обращение к публикации Ермишиной излишним. [End Page 287]
Mikhail Efimov, Deputy Director for Academic Affairs, The State Historical, Architectural, and Natural Museum-Reserve “Monrepos Park,” Vyborg, Russia. mikhail.v.efimov@gmail.com
Михаил Ефимов, заместитель директора по научным вопросам, Государственный историко-архитектурный и природный музей-заповедник “Парк Монрепо”, г. Выборг, Россия. mikhail.v.efimov@gmail.com
Footnotes
1. Richard Taruskin. Stravinsky and the Russian Traditions: A Biography of the Works through “Mavra”. Vols. 1–2. Berkeley and Los Angeles, 1996.
2. И. Вишневецкий. “Евразийское уклонение” в музыке 1920–1930-х годов: история вопроса. Москва, 2005.
3. См.: Л. Кацис. Одна сторона двух медалей // Новое литературное обозрение. 2010. № 104. С. 404-406.