In lieu of an abstract, here is a brief excerpt of the content:

  • Раскрепощающая Гибридность
  • И. Герасимов, С. Глебов, A. Каплуновский, M. Могильнер, and A. Семенов

Главная трудность, ассоциирующаяся с понятием “свобода”, состоит в том, что оно ускользает от попыток жесткого определения. Получившее однозначное определение более не является подлинно свободным. Первый номер Ab Imperio в рамках программы 2013 года “Свобода и империя: диалектика разнообразия и гомогенности в сложносоставных обществах” был посвящен аналитическим моделям и языку, позволяющим исследователям обсуждать феномен свободы в принципе. Во втором номере речь шла о тех людях или группах, которые формируют представление общества о свободе и навязывают определенное толкование ее сути. В третьем номере рассматривалась проблема понимания (и недопонимания) того, что есть свобода и принуждение разными людьми, из разных сфер общества: свобода для одного зачастую оборачивается произволом для другого. Восприятие свободы в обществе является асимметричным и контекстуально обусловленным.

Наконец, в четвертом номере мы обращаемся к еще одной форме свободы – свободе исследователей от их собственного аналитического языка, моделей и интерпретаций. Из всех разновидностей свободы эта кажется самой неуловимой. Ее нельзя продемонстрировать напрямую (кроме как в тексте, который нарушал бы все правила и нормы академического письма). Вероятно, мы можем только почувствовать внутреннюю свободу исследователя в той мере, в какой его работа демонстрирует определенную автономию по отношению к историографической традиции, которую она должна представлять. Автономия – или [End Page 9] скорее субъектность – важное проявление свободы, которое можно оценить более или менее доказательно. Диалектика свободы предполагает, что исследователь освобождается от господствующих привычек мышления, не только пересматривая (или даже отбрасывая) их, но и признавая автономную субъектность героев своего исследования. Это не метафизика, а скорее доказанная опытом закономерность: для того чтобы применять объясняющие модели осознанно (т.е. самостоятельно), необходимо признать, что они лишь частично объясняют интересы и логику изучаемых персонажей (поэтому приходится подбирать наиболее подходящие из множества имеющихся моделей). Это значит, что люди, которых мы изучаем, намного сложнее, чем допускает любая теория. Они самостоятельные субъекты не только исторического процесса, но и исторического исследования.

Этот тезис хорошо иллюстрирует статья Сатоши Мизутани, публикуемая в рубрике “Методология”. Статья представляет собой редкий пример критического переосмысления историком концепта “гибридности”, предложенного постколониальным теоретиком (что практически автоматически означает – литературоведом) Хоми Баба. “Гибридность” кажется очень полезной категорией для историков, которые никогда не имеют дела с “чистыми формами” в своих исследованиях. Однако, как подчеркивает Мизутани, гибридность в понимании Бабы не только плохо согласуется с логикой исторического исследования, но и враждебна самой форме исторического мышления. Коротко говоря, “гибридность” используется Бабой в качестве концепта, подрывающего колониализм как эпистему, а заодно и разрушающего “историю” как проявление этой эпистемы и элемент угнетения. Историки могут отмахнуться от теорий “литературоведа”, но Мизутани подходит к аргументации Бабы серьезно и спасает потенциально продуктивное понятие, принимая предложенные правила и демонстрируя неадекватность подхода Бабы в его же собственных категориях. Он указывает на парадоксальную ситуацию, когда постколониальный исследователь и активист Баба стремится подорвать основы колониальных притязаний на гегемонию во имя колонизованных, но при этом не проявляет никакого интереса к их собственной самостоятельной субъектности.

Мизутани известен своим исследованием так называемых “евразиев” (Eurasians) – людей смешанного происхождения из Британской Индии, которых после 1911 г. стали называть “англо-индийцами”.1 [End Page 10] Рассматривая евразиев как “гибридов” в понимании Бабы, Мизутани освобождает себя от ограничений ортодоксального понимания феномена гибридности и тем самым возвращает историческую субъектность и человеческую автономность людям, которые интересуют постколониальных теоретиков преимущественно как “пушечное мясо” в сражении с евроцентричными гегемонными дискурсами.

Разумеется, “евразии” из исследования Мизутани немедленно вызывают ассоциации с евразийским движением 1920-х гг. среди эмигрантов из рухнувшей Российской империи. Первым недоставало развернутой идеологии, а вторым приходилось изобретать для своей идеологии гибридного субъекта (получившего название “туранцев”). Однако в исторической перспективе можно утверждать, что проект гибридности имел все шансы стать влиятельной альтернативой как дискурсу колониального господства высшей расы, так и идеологии субальтерного антиколониального национализма. В принципе существовали и реальные люди, соединявшие в себе локальные идентичности с европейским мировоззрением, и комплексная идеология самостоятельной субъектности, не зависящей от колониальной эпистемы. Тот факт, что они “разминулись” в пространстве и времени, еще не доказывает принципиальную невозможность их встречи и маргинальность гибридности.

Более того, именно в имперской ситуации множественности идентификаций и модусов поведения гибридность неизбежно становится скорее нормой, чем отклонением. Подобно обществам в имперской ситуации, которые производят гибридность в процессе своей регулярной деятельности, исследования имперских обществ плодят собственные формы гибридности (будь то междисциплинарность подходов или признание множественности языков самовыражения объектов наших исследований). Позиция исследователя относительно историографической традиции является заведомо гибридной: признавая авторитет этой традиции и важность накопленных в ней интерпретаций, нам одновременно приходится занимать позицию аутсайдера, хотя бы для того, чтобы внести в уже имеющееся знание свою лепту – как принципиально новое знание.

Материалы в рубрике “История” посвящены разным сюжетам, но рассматривают их одинаково − через призму нескольких объясняющих схем одновременно, что придает объектам исторического исследования характер автономии и “гибридности”. События в статье Штефана Кирмзе разворачиваются после судебной реформы Александра II. Кирмзе рассматривает конфликт между казанским губернатором и [End Page 11] обитателями нескольких татарских деревень, которые в 1878 г. подняли бунты из-за недопонимания сути бездумно составленных распоряжений губернаторских властей. Судебная реформа для Кирмзе не абстрактный законодательный акт, а конфликтный процесс, переопределивший социальный порядок в империи и традиционные роли социальных акторов. Ее главным результатом стало не начало эры идеального Rechtsstaat, а создание принципиально новых условий для выражения собственной субъектности. Татарские крестьяне, прибегшие к бунту, входившему в традиционный протестный репертуар, внезапно обнаружили себя участниками современного юридического процесса, а традиционные административные практики губернатора неожиданно оказались криминализованными новой правовой системой. Условием раскрепощения стала сама способность людей демонстрировать гибридную идентичность и способность в освоении новых понятий и практик. Таким образом, в пореформенной правовой системе умение крестьян использовать юридические механизмы, предоставленные государством, давало им большую независимость и свободу, чем прямой бунт против государственного управления. Это становится очевидным благодаря тому, что Кирмзе признает многогранность мотивации всех героев исследования и разнообразие доступного им репертуара поведения. Единственно правильное и универсальное объяснение их поступков, предопределяющее и тем самым ретроспективно ограничивающее их субъектность, оказывается невозможным.

В статье, посвященной Бакинской торговой ярмарке 1920-х гг., Этьен Форестье-Пейра напоминает читателям, что контуры нашей сегодняшней ментальной географии Южного Кавказа сформировались совсем недавно. То, что Азербайджан означает Республику Азербайджан со столицей в Баку (а не обширный исторический регион в Иране и Закавказье), что населена эта республика преимущественно “этническими азербайджанцами”, и даже то, что советский строй определялся исключительно коммунистической идеологией, – все это в начале 1920-х гг. казалось большим новшеством. Эти представления нельзя назвать ошибочными, просто они передают одномерную и упрощенную версию реальной ситуации. Форестье-Пейра реконструирует сложный и действительно гибридный состав населения и территории современной Республики Азербайджан после 1917 г., когда советизация, национальное строительство и разграничение политических границ представляли собой взаимосвязанные элементы одного исторического процесса. История бакинской ярмарки позволяет автору реконструировать [End Page 12] экономические связи и социальные сети, которые прежде тесно связывали “русский Азербайджан” и Северный Иран. Признавая, таким образом, фактическую “гибридность” Азербайджана, Форестье-Пейра освобождает себя от шаблонов доминирующих историографических нарративов национальной и политической истории региона.

Юлия Градскова объединяет в своей статье два самостоятельных исследовательских поля: историю мусульманской модерности и гендерную историю. Результатом стала не “гендерная история советских мусульман”, но рассказ о советских женских активистках на Средней Волге в 1930-х гг., чью идентичность и деятельность определяли гендер, идеология, этничность, а также многое другое, что невозможно с легкостью разложить по полочкам. Персонажи Градсковой, конечно же, представляют собой “гибридов” сразу в нескольких отношениях (включая очень важный региональный аспект), и принимая их в этом явно гибридном качестве, Градскова признает за ними большую степень самостоятельной субъектности и свободы. Сам термин “националка”, придуманный советскими аппаратчиками для обозначения этнически нерусских и отсталых женщин и принятый активистками, действовавшими от имени этих “отсталых”, приобрел множество смысловых оттенков, отражающих историческую гибридность ситуации. В результате меняется и представление о советских женщинах в мусульманских районах страны, сложившееся в историографии: вместо роли “суррогатного пролетариата” и пассивных реципиентов чужого знания и воли, эти женщины демонстрируют автономность и собственную субъектность.

По-другому проявляется гибридность в статье Николая Митрохина. Его исследование посвящено формированию советской элиты в послесталинский период, а именно прослойке дипломатов и специалистов по международным отношениям – выпускникам престижного Московского института международных отношений (МГИМО). В данном случае мы наблюдаем появление элитной группы, не предусмотренной напрямую юридическими и идеологическими принципами советского режима. Сам элитизм этой группы опирался на динамичное сочетание множества факторов, включая последовательность “правильных” личных решений, продиктованных хорошим пониманием того, что сегодня является нормативной советскостью: принадлежность к одному из существующих элитарных слоев, но и умелая инструментализация советского дискурса социальной мобильности; доступ к зарубежным товарам и литературе, балансирование на грани между официальной [End Page 13] советской культурой и идеологией и неофициальной и даже диссидентской культурой; поколенческая солидарность и стилистическое соответствие стандартам, принятым в кругу “избранных”. Ни одна из существующих концепций позднесоветского общества по отдельности не способна описать сущность этого элитизма и социальную природу изучаемой Митрохиным группы. Она не описывается через троп индифферентности (Алексей Юрчак), ни через цинизм и альтернативное “прогрессорство” (Марк Липовецкий), ни, тем более, через идеологическое заимствование и активное сотрудничество (“тоталитарная школа”). Само понятие “советской элиты” становится объектом полноценного научного анализа лишь в свете “гибридности”: одновременное и зачастую двусмысленное отождествление с советскими нормами и “западным” образом жизни являлось определяющей характеристикой для нескольких поколений послесталинской элиты СССР.

В рубрике “Социология, антропология, политология” статья Александра Пономарева исследует опасный гибрид современной российской правовой системы и канонического права православной церкви, проявившийся в бесславном процессе по делу феминистской панк-группы Pussy Riot. В данном случае результатом гибридности стало ограничение свободы – арестованных и осужденных к тюремным срокам участниц группы, а также общественного и экспертного мнения в российском обществе. Выявляя неадекватность понимания стороной обвинения и ее советчиками-“экспертами” норм канонического права и вскрывая искажения процедуры российской судебной системы, Пономарев все же дистанцируется как от узкоюридического, так и от теологического анализа. Это дистанцирование позволяет ему реконструировать более сложную и динамичную картину процесса над Pussy Riot.

Наконец, в рубрике “Новейшие мифологии” Илья Герасимов рассматривает случай намеренно игнорируемой гибридности: так называемую “схему русской истории”, которая структурирует господствующий исторический нарратив прошлого России как в версии консервативных, так и либеральных историков. Эта схема была сформирована в эпоху романтического национализма в первые десятилетия XIX в. и унаследовала ее идеалы чистоты национального “тела” и “души”. На примере недавнего эксперимента в сфере “популярной историографии” (“История государства российского” Бориса Акунина) Герасимов доказывает, что пренебрежение гибридностью при описании прошлого напрямую стимулирует холистские (если не сказать фашистские) социальные идеалы в настоящем, даже если автором описания является либерал. [End Page 14]

Признание гибридности как самодостаточного феномена (а не только инструмента для подрыва чужого колониального господства), самостоятельной и отдельной сложной субъектности придает неуловимой и воздушной субстанции свободы вполне материальное, если не структурное основание. Многозначность, неопределенность и возможность выбирать являются стихийными предпосылками свободы, предшествующими политическим институтам и идеологиям. [End Page 15]

Footnotes

1. Satoshi Mizutani. The Meaning of White: Race, Class, and the “Domiciled Community” in British India, 1858−1930. Oxford, 2011.

...

pdf

Share