Антропология академической жизни: междисциплинарные исследования by Г. А. Комарова (review)

Хотя ранее уже появлялись рецензии на коллективный сборник "Антропология академической жизни: междисциплинарные исследования", ¹ у меня все-таки возникло желание представить и свой отклик на данный труд. В этом случае рецензия, кроме непосредственной реакции на опубликованные научные тексты, на самом деле также является хорошим поводом прояснить мое отношение к этой теме вообще, подчеркнуть ее важность, в том числе и для центральноазиатской академической публики.

Первый том данного издания, вышедший в 2008 г., открыл важную дискуссию и затронул такие концептуальные темы как антропология и историография, академическая этика, выбор пути этнографа. ² Второй том охватывает четыре аспекта: историко-культурологический (включая проблематику автоэтнографии), гендерные исследования, формирование нового поля научных знаний на постсоветском пространстве, а также размышления о роли и исследовательских векторах антропологии. (Пожалуй, именно с анализа исторического пути формирования социогуманитарного знания и должен начинаться собственно антропологический анализ академической жизни.) Благодаря рецензируемому сборнику читатель также сможет расширить свое знание как о недавних концептуальных "интервенциях" извне, произошедших после развала СССР, так и о более общих факторах, влияющих на структурирование академической среды. Такие обстоятельства как распад Советского Союза и либерализация социогуманитарных наук, заполнение образовавшегося вакуума западными теориями и концептами, наряду с наработанным "собственным опытом", нуждаются во всестороннем анализе, и данный сборник - замечательный тому пример.

Безусловно, успех применения антропологического метода в исследовании академической жизни зависит от уровня рефлексии/осознания, способности сохранения интеллектуальной дистанции при взгляде на самих себя. Возможно, главные вопросы в этой ситуации: как тот или иной аспект академической жизни, ее культура и интеллектуальная традиция влияют на производство знания? В чем специфика антропологического метода анализа (с его стремлением во всем находить целостность и искать взаимосвязи)? Насколько сложившаяся эпистемологическая традиция влияет на современные процессы наукотворчества и насколько эффективно она способна отражать современные реалии? И наконец, как можно усовершенствовать функционирование академических институтов, повлиять на поведенческие установки исследователей, а также семантические (культурные) коды для того, чтобы более творчески и продуктивно подходить к задачам науки?

В сборнике необходимо особо отметить статью Сергея Соколовского "Автоэтнография и антропологические исследования науки", которая напрямую затрагивает эти фундаментальные вопросы и очень хорошо восполняет брешь в существующих рефлексиях на данную тему. Опираясь на обзор западных наработок в области автоэтнографии науки, автор стремится сопоставить рефлексии о "себе" как ученом в рамках академической жизни (автоописание/автоэтнография) с российскими академическими традициями. Исходя из выводов автора было бы интересно охарактеризовать и объяснить текущие эпистемологические тенденции практик автоэтнографии в целом на постсоветском академическом пространстве. Складывается ли свой особый стиль и логика саморефлексии, в частности в России, после распада СССР? Насколько важна саморефлексия в постсоветских условиях?

В статье Елены Здравомысловой "Земной свой путь пройдя до половины..." подчеркивается важность методов биографического интервью и социологического воображения при исследовании социального опыта и создании "портрета" личностей, сформировавшихся в различное время. Как отмечает автор, "перед человеком сегодня стоит задача легитимизировать себя в рассыпающемся мире, где все может произойти. И конечно, мы выбираем из семейной памяти то, что доступно, и то, что может помочь устоять. Селективность памяти - это наша защита от самих себя. Поэтому значимость корней, родни чрезвычайна" (С. 87). В данном случае, интервью может оказать определенный терапевтический эффект на респондента, а исследователю дает уникальную возможность связать личный опыт опрашиваемого с хитросплетениями истории, социума и профессиональной культуры.

Архиважную тему затронул Эдуард Александренков, анализируя причины интереса к этнографии других стран и народов и эволюцию этой дисциплины. Отвечая на, казалось бы, очевидный вопрос, зачем нужна зарубежная этнография и этнография вообще, автор указывает на ряд факторов. Среди прочего, он называет и личный интерес исследователя, и общественную ценность или "вознаграждение" за разработку определенных сюжетов, утверждая, что последнее имеет большее значение, нежели собственные побуждения ученого (С. 131). Помимо предоставления возможности сравнительного анализа и развития проблематики "мы" − "они" ("другие"), этнография зарубежных стран (особенно если она носит более рефлективный и теоретический характер) способна генерировать новые идеи, помогает поддерживать критическую интеллектуальную дистанцию, тем самым корректируя "местную" повестку дня исследования.

Привлекает внимание также статья Галины Комаровой "Антропология академической жизни в системе социогуманитарного знания". Этот весьма интересный текст заставляет задуматься о том, что если российский ученый ориентируется на стандарты западной науки, то центральноазиатский исследователь должен абстрагироваться как от российской, так и западной традиции. В данном случае критическое сопоставление общей научной культуры, обретенной в "совместной кузнице" знаний за последнее столетие, с западной интеллектуальной "экспансией" способно обогатить науку и предоставить исследователю новые точки отсчета. Таким образом, статья делает актуальным вопрос о том, насколько нами (постсоветскими исследователями) принимается различие академических языков, складывающихся в отдельных регионах постсоветского пространства (например, условно говоря, на Кавказе и в Центральной Азии), а также существенные внутрирегиональные вариации. Существуют ли особая логика "центра" и "периферии" в производстве и осмыслении знания?

Интересный текст Елены Гаповой о гендерных исследованиях как зеркале постсоветской академии затронул тему, актуальную сразу в двух плоскостях: социального активизма и социогуманитарных наук. Как отмечает автор, "гендерные исследования как научное направление оказались встроены в общий контекст эпистемологической 'вестернизации', но, в отличие, например, от визуальных исследований или социальной антропологии, они имели прямое отношение к 'демократизации' и 'правам человека', а потому и особый статус" (С. 75). Следует отметить, что хотя на практике иногда границы между этими областями стираются, двойственная природа гендерных исследований отчетливо ощущается в Средней Азии (в частности, в Кыргызстане.) По моему мнению, Кыргызстан может служить особо продуктивным примером для изучения гендерных исследований и активизма и мог бы успешно конкурировать по количеству "гендерных" НПО и проектов на душу населения с другими странами региона. ³

Для меня в сборнике интересно все, что помогает осмыслить факторы формировании новой эпистемологии, которая в любом случае связана с осмыслением истории и политических процессов. В то же время мне кажется, что требовалось более основательно рассмотреть многие темы, относящиеся к саморефлексии и формированию новой эпистемологии: например, особенности полевой работы на "Западе", наследие экспедиционных исследований в бывшем СССР, сравнение групповых и индивидуальных исследований, а также влияние на результаты установления определенных временных рамок.

Второй блок сборника затрагивает тему поля исследования, что, на мой взгляд, является новаторским подходом и позволяет выйти за традиционные рамки обсуждения того, что можно и интересно исследовать и насколько признаваемый легитимным объект исследования соприкасается с общим корпусом научного знания. Особо перспективным мне показалось исследование Александра Кузнецова, посвященное андропаркам как аналогии постмодернизма и производной от постиндустриальной эпохи. Своей инновационностью эта статья перекликается с исследованием субкультуры ролевых игр Дины Писаревской. В обоих случаях полем исследователя является некий социальный "перформанс", с которого можно "считывать" глобальные тенденции.

Третий раздел − об академической повседневности − возможно, тоже впервые столь широко рассматривает такие немаловажные аспекты, влияющие на творчество академического работника, как семья, коллективный дух, повседневные практики и интеллектуальная миграция. Валентина Корзун и Дмитрий Колеватов изучают профессорскую семью как социокультурный феномен. Как отмечают авторы, задача статьи - выявить ролевые функции, вопросы морального авторитета, научно-культурные доминанты, а также осветить связанную с ними экспансию профессиональной профессорской культуры в семью (С. 227). Несмотря на несколько идеализированную репрезентацию профессорской семьи, статья является новаторской, проблематизирует социальный и культурный институт "профессора", рассматривая его через призму другого института — семьи. Поскольку разные исторические периоды имеют разные поведенческие установки и ценности, в продолжение данного исследования было бы также интересно описать собирательный образ современного (постсоветского) профессора.

Статья Ольги Волковой и Светланы Шишкиной выявляет академическую составляющую интеллектуальной миграции малого российского города. Как и везде на постсоветском пространстве, миграция в малых городах - огромная проблема, а миграция академических сотрудников приводит к ослаблению местного интеллектуального ядра. Помимо таких очевидных причин как низкая заработная плата и карьерные соображения, на мой взгляд, важнейшей проблемой является практическое отсутствие у нас самой фигуры университетского менеджера, способного организовать институциональное развитие интеллектуальной сферы на местах. На примере города Балашова авторы проводят социальный срез, анализируя причины и следствия миграции научных кадров, делая специальный акцент на гендерном аспекте. Доля женщин среди мигрантов здесь очень высока, что связано с поисками более доступного и престижного профессионального образования (как для них самих, так и для их детей), а также, по мнению авторов статьи, с тем фактом, что женщины более общительны (С. 252). Таким образом, низкая образовательная мобильность усугубляет демографическое положение и ослабляет интеллектуальный потенциал малых городов (С. 266).

Статья Галины Стояновой "Этнолог: от повседневных практик к профессиональным традициям" описывает то, как академическая группа с четкими границами профессиональной идентификации создает определенные ритуалы перехода или инициации для новых членов, желающих вступить в эту группу. Академические "ритуалы", несомненно, являются важным аспектом профессиональной жизни этнологов, и образуют особые культурные коды, несущие важную роль в научной коммуникации.

Продолжая тему, Анастасия Золотова в эссе "Корпоративная этика и дух еды: заметки о повседневности научного коллектива" описывает ролевую функциональность еды как части академической повседневности, а также логику корпоративной этики. Автор отмечает: "...истинные демократические отношения возможны только на той кухне, где есть еда. Кухня офиса − это символ домашнего очага, а все сотрудники - одна большая семейная коммуна" (С. 284). Относительно академической повседневности с определенной долей уверенности можно сказать, что еда как одно из самых интимных действ человек и место для еды являются едва ли не "последней линией обороны" от рабочей рутины. Тем самым поддерживается пространство, где размываются статусные различия и формальность общения, что способствует социализации и более дружескому обмену идеями.

Завершающим в сборнике является VI раздел о научных центрах России, и в частности Омском этнологическом сообществе. Рецензенту очень интересно было прочесть "Записки этнографички" Татьяны Смирновой, освещающей некоторые факты из жизни российских этнографов на основании полевых дневников. На Западе уже давно сложилась традиция публикаций наиболее интересных заметок из полевых дневников (в жанре "notes from the field"). Представляется возможным продолжать данную традицию и на постсоветском пространстве.

В заключение хотелось бы пожелать, чтобы антропология академической жизни в постсоветских государствах стала регулярным предметом дискуссий и новых публикаций.