Русские профессора. Университетская корпоративность или профессиональная солидарность by Е. Вишленкова, Р. Галиуллина, К. Ильина (review)

Книга "Русские профессора" посвящена, как указывают авторы, "профессиональной культуре специфической социальной группы – русских профессоров" (под "русскими" понимается подданство). Это историческое исследование, в фокусе которого находятся события XIX в., оказывается очень актуальным в свете дебатов относительно миссии университетов, академической автономии, корпоративной солидарности, статуса и вознаграждения ученых, которые происходят в настоящий момент в разных формах и форумах, в том числе в научных журналах, ¹ на постсоветском пространстве. Эти дебаты стали особенно активными осенью 2012 года, когда, с одной стороны, были озвучены некоторые инициативы российского правительства по реорганизации науки (составлен список "неэффективных вузов", предложена реструктуризация некоторых гуманитарных институтов и т.д.). С другой стороны, стали широко освещаться в прессе факты плагиата (вплоть до публикации чужих статей под своим именем), липовых научных публикаций и фальшивых диссертаций, т.е. профанации и дискредитации того специфического вида экспертизы, который составляет капитал производителей научного знания. Таким образом, дискуссии о высшем образовании и организации науки вышли за рамки академии и стали частью широкого общественного обсуждения как в СМИ, так и в социальных сетях. ² Однако те проблемы, с которыми столкнулись постсоветские ученые и интеллектуалы, – отношения с университетской администрацией и государственной властью, финансирование исследований, смысл и статус науки в обществе, положение производимых научных продуктов на глобальном символическом рынке и их признание западной академией, собственно роль ученых и интеллектуалов (которые стремятся отстоять для себя статус "мозгов" нации ³ ) − имеют давнюю историю в России. Они получают если не объяснение, то контекстуальное историческое укоренение в процессах и дискуссиях почти двухсотлетней давности, которым посвящены "Русские профессора".

Как указывают авторы книги, их главный интерес составляло изучение "ученого сословия как саморегулирующегося механизма" (С. 8), т.е. уход от исследовательской традиции, рассматривавшей университет как деперсонализированный институт, и сосредоточение внимания на комплексе ценностей и этических норм, поддерживающих единство и групповую солидарность довольно разных людей. Книга состоит из двух частей и соединяет исследовательский нарратив и архивную публикацию. К идее такого объединения авторов подтолкнула работа в международном проекте "Где университет, там Европа: трансфер и адаптация университетской идеи в Российской империи второй половины XVIII – первой половины XIX века" (поддержанном германским историческим институтом в Москве и Фондом Герды Хенкель). Часть первая начинается с "Предуведомления читателя", за которым следуют три раздела: "Административные тяготы профессоров", "Воспроизводство себе подобных" и "Этосы профессионального служения". Они посвящены участию "русских профессоров" в административном управлении университетами, их воспитательной (а иногда и надзорной) деятельности в отношении студентов и, наконец, формированию корпоративного этоса. Вторая часть тома представляет собой подборку документов из университетских архивов – хранилищ корпоративной памяти, предваряемую двадцатистраничным "Археографическим предисловием" и завершаемую списками публикуемых документов, имен, встречающихся в тексте документов, сокращений и т.д. Материалом исследования явились архивы трех старинных российских университетов – Московского (год основания 1755), Казанского и Харьковского (год основания 1804). Таким образом, одна из изучаемых университетских "корпораций" находилась в центре, в непосредственной близости от "власти", а две другие характеризовались различной степенью провинциальности, что сказывалось как на возможностях получения финансирования, так и на некоторых других аспектах научной и академической жизни. По понятным причинам речь в книге "Университетские профессора" идет исключительно о мужском сообществе и, хотя авторы не указывают на это непосредственно (возможно, полагая, что читателям это ясно), том предваряется высказыванием историка Ирины Савельевой, – которой и посвящена книга, – об образе идеального профессора: "Для меня профессор – это мужчина. Очень образованный, очень знающий... При этом принципиальный, обремененный ценностями, способный на поступки". В дальнейшем обзоре я сконцентрируюсь на главной, как мне представляется, теме книги: университетской автономии, отношениях профессоров с государственной властью и осуществлению контроля над знанием.

Раздел 1 – "Административные тяготы профессоров" – посвящен становлению университетов в российской провинции в начале XIX в. Учрежденные вследствие процесса европеизации государства и возникшей потребности в квалифицированных специалистах для осуществления управления империей, университеты стали воплощением процесса адаптации университетской идеи в России. Как пишут авторы, "дарованная" российским университетам автономия с самого начала являлась проблематичной: "с момента основания российские университеты обрели государственный статус" (С. 25), хотя обладали формальными признаками корпорации – выборностью должностей, правом коллективного решения о присуждении степеней и т.д. Многие из этих свобод, однако, имели декларативный характер, а некоторые были пересмотрены в университетских уставах середины века: по уставу 1835 г. университеты были признаны государственными учреждениями, а не учеными сообществами. В России, в отличие от Европы, откуда и пришла идея университета как особого социального пространства, "академическая автономия" (это, по определению российского социолога М. Соколова, означает, что только сами ученые могут оценивать достижения своих коллег ⁴ ) не вырастала из собственного опыта научной жизни и практик формирования корпоративной солидарности. В этом отношении выделялась только ситуация в Московском университете, имевшем претензии на статус "национального", особенно после пожара 1812 г., когда его восстановление рассматривалось как национальная задача, что способствовало формированию корпоративной солидарности (С. 40). Совсем по-иному, однако, обстояли дела в Казани, где уклад жизни определялся запросами богатых помещиков, а административные ресурсы университетских профессоров, так и не ставших равными с помещиками по статусу, были весьма небольшими. Провинциальный Харьков, казалось, демонстрировал большую, по сравнению с Казанью, автономию, однако и там это было следствием активности университетских попечителей, а не самих профессоров.

Начиная с 1830-х гг. российские власти взяли курс на искоренение остатков самоуправления. Шедшие в чиновничьей среде дискуссии о том, как сделать управление университетами эффективным, касались практических вопросов: кому вверить надзор над учебной частью, кто должен отвечать за расходование бюджетных денег, по какому принципу назначать деканов и т.д., в то время как профессора в целом не выказывали желания нести административные тяготы, а многие не только не требовали независимости от политической власти, но и предлагали усилить взаимодействие университетской администрации с государственной бюрократией (С. 48). Новый попечитель по части университетов князь С. М. Голицын полагал, что профессора должны быть "кабинетными людьми науки", и вообще сомневался в том, могут ли ученые представлять государственные интересы (С. 50). Именно в это время принимаются предписания, запрещающие профессорам вступать в тайные общества и в целом нормирующие их поведение. Как становится очевидным из приведенных авторами свидетельств, недоверие россий ских властей к интеллектуалам и стремление их формально контролировать имеет давнюю историю.

Причины сомнений бюрократов в деловых и идейных качествах профессоров становятся яснее в общем контексте российских академических реформ середины XIX в. В частности была проведена ревизия университетского устава, взят курс на искоренение идейной автономии интеллектуалов, которым запрещалось вступать в тайные общества и предписывалось посещать обязательные богослужения в университетских храмах, носить форменный костюм, предоставлять конспекты лекций на проверку, а результаты исследований − на цензуру (С. 58). Эти реформы осуществлялись в общем контексте консолидации "нации", когда основная задача формулировалась как успешное противостояние Западу как скрытому врагу (с этого момента научные стажировки на Западе представляются опасными) и защита от его покушений. По мере превращения "русскости" в организующее начало империи профессора стали играть роль "культурных антропологов", эксклюзивных знатоков народной жизни (С. 159). Таким образом, в проекте "российской науки" задача университета была перекодирована в интеллектуальную цель конструирования национальных традиций и формирования имперских культурных границ (С. 55). В этой точке цели чиновников и профессоров в какой-то момент могли совпадать: необходимость иметь научное описание российских подданных, получить этническую карту Евразии и стремление российских элит отделить особую российскую цивилизацию от "мира невежества" (т.е. пересмотреть границы варварства и цивилизации) давали мощный инструмент для повышения статуса и достижения автономии профессоров.

Вместе с тем авторы книги указывают на важную с точки зрения борьбы групповых интересов причину усиления бюрократического контроля над профессорами. Знание становилось все более специализированным, и попечители, которые были не в состоянии следить за его развитием и соответствием идейным установкам, требовали чтения лекций строго по конспекту, трансляции согласованного нормативного знания (аплодисменты в аудитории порождали подозрения в инакомыслии). Они стремились вводить дисциплинарные меры, строго регламентирующие научную и академическую деятельность. Российские чиновники связывали классическую модель университета, созданную фон Гумбольдтом, с возможностью государственного регулирования академической жизни: университеты превращались в часть государственной машины и источник для получения полезного (необходимого для управления империей) знания. В то же время университетское сообщество, не имея традиции независимого цехового существования, не породило из своей среды бюрократию, которая понимала бы специфику университетской жизни, не рассматривала профессоров как подконтрольных подчиненных, а продвигала бы общие интересы корпорации.

Таким образом, дальнейшая история существования университетского знания в России, борьбы за его освобождение от государственного и бюрократического контроля и возникновение корпоративной солидарности связаны с политизацией науки. Массовая наука, чтение публичных лекций становились инструментом политики, лекция в университетской аудитории превращалась в гражданский поступок, в то время как собственно научная репутация в меньшей степени являлась инструментом достижения независимости.

Выводы авторов об усилении вненаучных оснований академической репутации очень важны для понимания тех современных проблем российской академии и науки, которые упомянуты в начале рецензии. Тенденция к политизации возникла внутри университетского мира и продолжалась в общественном сознании и в ХХ в. В советском и особенно в позднесоветском обществе популярностью пользовалось представление о том, что для дореволюционной российской науки, на которую предполагалось равняться либеральной интеллигенции, был характерен особый этос профессионального служения, стремление к свободе слова и мнения, профессиональная солидарность, "прогрессивность", либерализм и включенность в политику. Очевидно, в связи с отсутствием возможностей политического участия для российских граждан к концу XIX в. это в значительной степени было так, что может рассматриваться как свидетельство гражданских качеств и этоса многих российских ученых. Вместе с тем политизация позволяет понять причины отсутствия собственно академического основания для выстраивания научных репутаций. Полем их легитимации является не профессиональная корпорация и не институт производства знания, включающий признанную иерархию университетов, научных журналов, независимого рецензирования, академически ориентированного книжного рынка, цитирования и т.д., а "общественное мнение", позиция министерства или вердикт партийного руководства, обладавшего в советский период монополией на научную истину.

Поставив изначально задачу рассказать на основании документов о "новом типе университета", возникающем на периферии западного мира и в условиях рационального управления (С. 10), авторы предложили плодотворную модель анализа. Опираясь на документы, они, тем не менее, уходят от их описания и пересказа и предлагают их концептуализацию в терминах "автономии", "солидарности", "групповых интересов", "контроля", т.е. концептов, характерных для современной социологии знания. Таким образом, книга "Русские профессора" соединяет скрупулезный историографический и историко-социологический анализ. Ее можно рекомендовать как историкам, так и социологам науки − всем, кто изучает функционирование российской, советской и постсоветской академии.