Поповичи как культурный текст и биография

Может показаться, что книга с таким названием окажется далеко за пределами филологической науки, с позиций которой я ее оцениваю. Все-таки речь идет о судьбах интеллигенции, о закономерностях фор­мирования революционного миросозерцания, об автодокументальных формах воплощения "нового сознания". Все это верно: книга посвя­щена роли поповичей (детей священнослужителей) в истории России 1860–1910-х годов, истории этой социальной группы и ее дальнейшей адаптации. Особое внимание уделяется понятию "интеллигенция". Лори Манчестер рассматривает двойственный характер русской ин­теллигенции, очевидный на всех этапах ее формирования и развития: внешнее единство еще сильнее подчеркивает внутреннюю неоднород­ность. Рассматривая взаимодействие "дворянской интеллигенции" и "поповичей", автор книги пытается ответить на вопрос: "Может ли в рамках одной нации существовать более одной культурной традиции на основе единственной этнической общности?" (С. 9). Как будто само наличие подобной монографии предполагает положительный ответ: судьба поповичей весьма показательно рассмотрена как нечто совер­шенно особое и цельное. При этом читателю открывается не модель с готовыми, подчас схематичными результатами, а сложная картина взаимодействий, раскрываемая на материале множества микросю­жетов. Категория "modern self", присутствующая в заглавии книги, многое объясняет. Поповичи и "новые люди", разумеется, не являются тождественными множествами, однако установка на "современность" позволяет уловить текучие, подчас мгновенные изменения культурной среды, не фиксируемые социологией или историей.

В структуре книги очевидно столкновение двух типов повествования и двух принципов конструирования сюжета: построение биографии "поповича вообще" и описание истории "культурной традиции". С одной стороны, Лори Манчестер подробно освещает роль священников в социальной структуре (прежде всего, провинциального общества), рассматривает юридические и экономические аспекты существования священства, с другой – подробно описывает базовые этапы биографии поповичей. В первой главе рассматривается изменение исторических отношений, которыми связана достаточно замкнутая социальная группа, во второй исследуются наиболее общие социальные отношения поповичей к другим классам; в третьей исследование переходит на домашний уровень; семейные отношения описаны достаточно полно, особое внимание уделяется призванию детей к священству, идеалам частной жизни… В главах 4–7 описывается, как эти исторические, социальные и семейные основы реализовывались в биографиях. Детство в кругу семьи воспринимается как "рай на земле" (С. 94), бурсацкое воспитание одновременно становится и мученичеством, и инициацией, дающим право на моральное превосходство, затем совершается исход: попович покидает "свой мир" и отправляется на поиски "светского спасения" (обширным описанием того, как подобное спасение осуществлялось уже в начале ХХ века, завершается основная часть книги). В эпилоге мир поповичей характеризуется как альтернативный – со своими особенностями построения и принципами развития.

Кажется, перед нами весьма внятно организованный и содержательный исторический текст. И следует эту работу анализировать, верифицируя конкретные подсчеты, уточняя приводимые исследовательницей факты, реконструируя "коллективный опыт". Однако обращение к этой работе с филологических позиций вполне оправданно – и, может быть, более продуктивно. Автор учитывает литературную историю типа, обращается к художественным текстам, определявшим отношение к данной социальной группе. Манчестер, ссылаясь на С. Л. Франка, выстраивает генезис типа не от жизни, а от литературы; но это не главное (ведь и Франк выступает в данном случае создателем философского обобщения, а не "историком типа"). Ведь объектом исследования становится корпус автодокументальных текстов, созданных поповичами, – и этот корпус поражает своей величиной. В приложении помещен список "личных текстов" известных автору поповичей – более двухсот позиций; тек­сты не только перечислены, но серьезнейшим образом проработаны; созданный в итоге свод следует признать уникальным. Дело в том, что среди поповичей и ученые, и врачи, и писатели, и даже бюрократы; проанализировав их тексты, можно определить ту общность, которая является одним из важнейших оснований русской интеллигенции. Именно здесь, как мне кажется, проявляется узость социологических трактовок. Да, воспоминания оставили отнюдь не все поповичи, делать масштабные заключения на количественно ограниченном (в процент­ном отношении просто ничтожном) материале нельзя. Но ведь ком­плекс ценностей заключен как раз в этих текстах; сумевшие выразить свой опыт в литературной форме определяют традицию восприятия общности. Художественная конструкция убедительнее реальности. Впрочем, здесь мы вступаем на зыбкую почву рассуждений: Евгения Онегина и Татьяны Лариной не существовало, но наши представления о дворянской культуре России формируются на основании пушкинского романа. Из русских евреек XIX века воспоминания оставила одна По­лина Венгерова, но именно этот текст позволяет нам реконструировать обширную культурную среду. ¹ Та же ситуация и с поповичами; люди, выразившие свой опыт в письменных текстах, немногочисленны, но именно их опыт обладает наибольшей убедительностью и позволяет продолжить реконструкцию. К чему же она приводит?

В характеристике "альтернативной интеллигенции" Л. Манчестер приходит к интереснейшим выводам. "Интеллигенты-дворяне опи­сывают в автобиографиях свое единство, поповичи в личных текстах создают традицию русской национальной интеллигенции" (С. 43). Дворяне пишут больше о других (старших или младших), поповичи – о себе, "поскольку уверены, что именно они прототипы 'новых людей', которые изменят все общество". Интересна эта установка на будущее, возможная лишь в художественном мире; в анализируемых текстах, как правило, отсутствуют элементы футурологии, которые давали бы простор научным заключениям. Однако есть элемент "духовного учения" (С. 210), продолжающего традицию и формирующего новые тенденции интеллектуального развития. В основе автобиографических текстов, изучаемых Л. Манчестер, осознание отдельности, своего отличия от других. Но поповичи противостоят не представителям иных народов, а представителям других групп своего же общества. И как ни странно, это противостояние и становится ярчайшим выражением единства. Отсюда предельный драматизм, казалось бы, ординарных и довольно однообразных биографий, которые исследует Л. Манчестер. Упрощенные повествования оказываются более насыщенными, чем объемные романы. И их интересно не только читать, но и изучать.

Иногда выводы в работе предсказуемы; но в этих случаях перед нами выводы историка, работающего с художественной традицией: "Восприятие класса важнее, чем сам класс" (С. 17). Таким образом, искажения реальных событий и их причины в автобиографиях гораздо интереснее, чем попытки установления сомнительной истины. Вряд ли можно определить однозначно пределы бедности/богатства или влиятельности/незначительности священников в целом, но подробный анализ конкретных попыток осмыслить судьбу поповичей приведет к пониманию того, почему авторы биографических текстов так подробно рассматривали общие закономерности существования священства.

Остается обозначить основные проблемы, в которых исследователь видит ключ к "литературному" (точнее, олитературенному) самосознанию социальной группы, и наметить пути решения, которые для "точных" общественных наук не очевидны. Отношения поповичей и дворян предстают в реальной сложности. Первоначальное неприятие "семинаристов" было не столько социальным, сколько эстетическим (в качестве примера рассматриваются на C. 25-26 отношения Пушкина и Надеждина). В первой половине XIX столетия "расширение пространства интеллигентской среды" казалось невозможным. Однако позднее начинается процесс осознания поповичей как "альтернативной интеллигенции" (С. 94), то есть вербализуются те самые установки, элементы которых возникали в поведенческих стратегиях. И теперь уже у новой социальной группы возникают претензии к интеллигенции дворянской. "Основным грехом для поповичей была праздность" (С. 55); отсюда все возрастающее осуждение дворянства. Вполне логично именно эту причину рассматривать как первичную. Осуждение языка и нравов, чуждых русскому национальному сознанию, – совершенно иное явление, более позднее; теперь претензии к дворянству высказывают не "отцы", а "дети".

Интересно и реконструируемое в книге отношение поповичей к крестьянству. Для сельского священника крестьянин не загадка, как для дворянина, а "брат" (С. 60). Но служение крестьянству связано и с пониманием его греховности; здесь автор очень интересно анализирует, как услышанное на исповеди могло отразиться в позднейших автодоку­ментальных текстах. Следует заметить, что реальные исповеди могут подчас причудливо преображаться, и виной тому не только ошибки па­мяти мемуаристов, но и исходные установки повествователей. Вопрос о "доверии к мемуаристам" ставить, наверное, некорректно, если перед нами осмысление "коллективного опыта" в художественной форме. Например, редактор "Тверских епархиальных ведомостей" В. Ф. Вла­диславлев опубликовал в своем издании довольно много материалов, посвященных прошлому и настоящему духовного сословия в губер­нии. Он оставил и "Автобиографические записки". Однако в архиве Владиславлева сохранилось огромное количество текстов, основанных на личных впечатлениях, но созданных с целью объяснить закономер­ности поведения "духовных лиц" и "поповичей". ² Реальные сюжеты становились источником творчества "для себя", "в стол". Следует ли подобные повести и рассказы считать "автодокументальными текста­ми"? Или они, открывая совершенно новые стороны изучаемой среды, позволяют под иным углом зрения раскрыть существующие проблемы и с этой точки зрения даже более важны, чем собственно мемуары?

В целом Л. Манчестер подчеркивает статичность, замкнутость, "кастовость" священства. Здесь есть регламентированные модели воспитания, строжайшая система моральных ценностей. И, как пока­зывает анализ автобиографий "светских поповичей", в них отчетливо отражаются тексты клерикальных предписаний. Так, отец предстает "протоинтеллигентом или духовником" (С. 95), а бурса – "коллектив­ной травмой", служащей "формированию идентичности" (С. 138). Тем самым своеобразие поповичей подчеркнуто еще сильнее: "новые люди" из дворян противостояли "отцам", поповичи не отказываются от традиционного опыта (постоянная идеализация детства как раз связана не со свободой, а с нормативностью).

Книга полна серьезных размышлений и интригующих гипотез. Такова, в частности, мысль о параллельной роли поповичей и евреев в Российской империи (С. 177), но, увы, она никак не конкретизирована. Столь же занимательны и размышления о "динамической репрезента­ции" поповичей в идеологии народников (С. 28 и далее), о вариантах выбора для поповичей в советской России…

Но все эти интересные стороны работы не должны заслонять некоторых весьма значительных недостатков, очевидных как раз филологу. Когда Л. Манчестер обращается к автобиографиям, в тексте работы она именует их авторов: "один известный писатель", "один чиновник", "некий ученый". Иногда из-за этой безымянности неясно, к кому и к чему относится то или иное высказывание. Так, на C. 52-53 трудно понять, кто же все-таки осуждает дворянство: Добролюбов или Гончаров? Но если бы все ограничивалось легкой невнятностью… Отказ от имен, от конкретики усложняет чтение. Но и это не самое важное; делая уступку исторической концептуализации, стремясь представить класс, а не творчество отдельных его представителей, автор подает исторический материал лишь как часть фрагментарного изложения социальных установок. Как вы заметили, очень мало имен в моей заметке об этом тексте – их нет и в самом тексте. Когда В. Васнецов – "известный художник", а А. Измайлов – "некий писатель", довольно сложно обсуждать конкретику исторических судеб.

С этой теоретической заданностью связано и другое (само)ограничение автора исследования. Образ, создаваемый в конкретных автобиографических текстах, не может восприниматься как реальный – это неоднократно подтверждается Л. Манчестер, когда приводятся примеры сгущения красок, и смягчения реальных противоречий ради подчеркивания собственной исключительности, и идеализации давнего или недавнего прошлого ради создания "модельной социальной группы". И вместе с тем базовая реконструкция социальной истории поповичей все равно основывается на некритически воспринятой массе текстов. А ведь если к этому корпусу присоединить и более известные художественные тексты – результат вышел бы более масштабным. Реконструируя историю бурсы, Л. Манчестер совершенно игнорирует литературные основания данного образа. А ведь с учетом текстов Нарежного и Гоголя и традиции их восприятия сочинения бурсаков второй половины столетия приобрели бы совершенно иное впечатление. То же касается и квазиавтобиографий (некоторые произведения, в которых использована автобиографическая канва, упоминаются в работе, но не рассматриваются подробно). Например, Д. Л. Мордовцев бурсаком не был, но его "Школьные воспоминания" содержат массу интереснейшего материала по поводу отношения к бурсакам со стороны других детей. При этом первая часть повести Мордовцева публиковалась в либеральных изданиях, вторая, содержащая совершенно иные оценки, – через несколько лет в "Русском слове". Тем самым фиксируется и некоторая эволюция в оценках роли бурсаков в обществе. Впрочем, включение всего этого разнородного материала увеличило бы объем работы и лишило бы исходную конструкцию стройности, которая сохранена в итоговом исследовании.

Исследование не свободно и от фактических ошибок. Так, на C. 21 Александр Невский назван князем XIV века, а на C. 15 сказано, что Грибоедов в "Горе от ума" изображал священников, согласно модели, сформулированной в письме Белинского к Гоголю. Упоминая о Базаро­ве, Л. Манчестер подчеркивает его "клерикальное происхождение", не упоминая о более важном для Тургенева и его читателей обстоятельстве: дед героя к тому же и "землю пахал".

Впрочем, несколько мелких неточностей не должны отвлекать от главного. Автором собран и структурирован огромный материал, пре­жде почти не привлекавший внимания; намечена проблематизация литературной истории поповичей и продемонстрированы особенности историко-культурного анализа автобиографических текстов. Конечно, ситуация, в которую попадает исследователь, может быть названа про­блемной: социология, история и филология сталкиваются на страницах книги; разные методологии не всегда легко синтезируются. При этом следует отметить, что работа Л. Манчестер ставит перед читателем несколько вопросов: о границах автобиографического письма, о роли автора в текстах, посвященных коллективной идентичности, о перспек­тивах исследования "национальной интеллигенции". Все эти вопросы "проходят по ведомству" филологии. Но, насколько можно судить, они пока далеки от однозначного решения. И опыт междисциплинарного анализа здесь очень полезен.